Романеска - Бенаквиста Тонино
Отступив от стандартного текста, уже приевшегося за две ежедневные экскурсии, юный Филип перестроился на лирический лад: да и как не расчувствоваться, когда говоришь о прародительнице собственной династии? Альваро Сантандер был без ума от своей жены и матери своих детей, которую встретил сразу после прибытия в эти края, и дал ее имя приюту для одиноких женщин. Ибо, не умаляя достоинств своего славного предка, он вынужден признать, что мысль об открытии этого центра подала супругу именно она. Кто, как не женщина, мог вдохновить его на это?
Ровно в четыре часа пополудни группа из тридцати экскурсантов, готовых разойтись кто куда, делали у дверей здания последние снимки Филипа Стентона, позировавшего с любым, кто просил его об этом, с женами и детишками, перед входом в музей, в котором он служил одновременно и памятью, и управляющим. Далекому потомку этой прекрасной истории так нужно было передать ее кому-либо.
Однако был среди туристов один, который не спешил уходить. Что-то не отпускало его от этой двери с гербом кованого железа.
«Донья Леонор».
Единственная тень на семейном фото, которое объединило бы (если бы оно было сделано) тысячу Сантандеров и Стентонов, умерших и ныне живущих, вокруг (если верить официальной версии) супругов — основателей семьи. Альваро и Леонор, связанные такой сильной любовью, что им захотелось поделиться ею, обратить ее в благотворительность, чтобы в эти жестокие времена помочь отверженным женщинам.
И тем не менее правда была совсем иная. И не из тех, что вдохновляют потомков.
Останки настоящей доньи Леонор покоились где-то в Кастилии, всеми забытые по милости некоего Альваро.
Это она носила прозвище Ла Сольтера, которое сегодня стало означать не «одинокая», а «единственная». Как не опечалиться, увидев ее дважды забытой? Как не воздать должное ее жертве? Единственный, кто мог поведать о ней сегодня, помнил Альваро сгорающим от стыда, когда тот рассказывал о причинах, побудивших его так поспешно завербоваться в армию, его — самого не геройского из солдат, одинаково трусливого в любви и на войне. Однако желание искупить свой грех сделало его щедрым и изобретательным, ибо именно призрак той Леонор дал ему силу для осуществления великого дела. Лицо именно этой девушки, соблазненной и покинутой, виделось ему, когда он закладывал первый камень своего здания. Центр доньи Леонор в Ла-Сольтере был плодом не любви, а угрызений совести, что не делало менее прекрасной его историю — историю человека, пытавшегося за тридевять земель от родного дома исправить допущенную им в прошлой жизни несправедливость. И тут следует вспомнить о его жене, которую он повстречал здесь и которая поняла и приняла причины, побудившие ее мужа посвятить свой дом другой женщине — той, кого он так и не смог забыть. Ценой самоотречения она помогла своему мужу построить этот центр на руинах утраченной любви, еще жившей в его сердце. Филип Стентон мог бы гордиться этим доказательством любви своей дорогой прародительницы.
Французский турист никак не решался уйти, несмотря на мольбы своей жены: во имя какой правды и по какому праву собирается он переиначить мораль истории, указавшей путь для целой цивилизации? К чему ворошить прошлое, которое на этот раз оставило прекрасное наследие и принесло такие прекрасные плоды? Разве, вызывая дух этой несчастной, можно посмертно воздать ей по заслугам? Пусть покоится с миром, добавила она, ее имя пережило ее, оно высечено на вратах и упоминается во множестве книг, оно вошло в легенды, сделавшие человека лучше, а могут ли быть посмертные почести прекрасней этих? Кого волнует истина, если эта истина противоречит здравому смыслу и ранит ни в чем не повинных людей?
Однако муж все же выпустил руку жены и повернулся к гиду: «Молодой человек, как бы ни звали вашу досточтимую прародительницу, но имя Леонор носила другая женщина, родившаяся и почившая далеко от этих мест».
Филип Стентон выслушал, не перебивая, новую версию семейной легенды, которую дважды в день рассказывал дисциплинированным и восхищенным посетителям, ни один из которых не озаботился исторической правдой. Альваро Сантандер, сердцеед, авантюрист без стыда, без совести — и вдруг раскаялся? Тосковал по какому-то призраку, оставшемуся на родине? Прапрапрапрадедушка был не тем, за кого его принимали? Всё, вплоть до школьных учебников, — сплошная ложь? Позор на всю династию? Филип надолго запомнит этого французского туриста, этого придурка, который так и не смог дать определенного ответа на просьбу указать источник своих сведений.
Если бы проблема состояла только в установлении истины, инцидент не имел бы никаких последствий. Во времена, когда конфликты необходимы для существования, у каждого есть в запасе какой-нибудь захудалый заговор для разоблачения.
Но в данном случае вопрос стоял главным образом о чести.
Стентону представился случай вновь стать Сантандером. Слово за слово, и они схватились врукопашную. Все сотрудники учреждения бросились на помощь патрону, который быстро сдавал позиции под натиском другой эпохи — грубым и безжалостным, лишенным мужского кокетства, движимым исключительно силой выживания, которую голыми руками не возьмешь. Поэтому охранник и вытащил пистолет, который имел при себе скорее в качестве фольклорного атрибута Дикого Запада, чем для использования по назначению. Тут и на спутницу француза нашло безумие — вполне понятное в этом месте, где тысячи женщин защищались от мужской низости. И судя по тому, как она кусалась и царапалась, урок был ею усвоен сполна.
Донья Леонор, Ла Сольтера, должно быть, радовалась на том свете, что из-за нее разворачиваются такие баталии.
*Четырьмя днями позже, в Испании, один доктор исторических наук на основании двух неопровержимых документов положил конец тому, что отныне будут называть «спором о Ла-Сольтере». В регистрационных книгах монастыря Лас-Дуэньяс в Саламанке 3 апреля 1738 года была сделана запись о кончине некой Леонор Монтойя, проживавшей три последних года своей жизни при монастыре. Вечером накануне смерти она оставила длинное письмо-исповедь, в котором дважды упоминается имя солдата Альваро Сантандера.
Двум французам, объявленным в розыск федеральной полицией и укрывшимся в мотеле Бейкерсфилд, в восьмидесяти километрах от Ла-Сольтеры, было наплевать на то, что История признала их правоту. Им, измотанным тысячелетними скитаниями, любой ценой нужно было отыскать место, где они могли бы проснуться утром, не испытывая потребности бежать дальше. Перестать быть все время начеку — вот истинный покой. Достигнув совершенства в тонком искусстве выживания, они развили в себе чувство предвидения, сделавшее их подозрительными и раздражительными.
И они отправили Анне и Жилю, поселившимся в Квебеке, сигнал бедствия.
Вместо ответа им пришла фотография зеленого домика под красной крышей.
В восемь часов утра мистер и миссис Грин припарковали машину у понтона на берегу реки Святого Лаврентия. Пока она задержалась на минуту, надеясь, как всякий приезжий, увидеть, а может, и услышать кита, он поднялся по бревенчатому настилу к домику, окруженному трухлявым забором.
Это был даже не домик, а скорее лачуга с остроконечной линяло-красной крышей, в которой там и сям недоставало черепиц, равно как и досок в обшивке стен, некогда выкрашенных в зеленый цвет. Ничего, за несколько недель все это можно будет починить. Чем больше он смотрел на дом, тем отчетливее вспоминалась ему хижина в деревне, которую он когда-то построил своими руками и где они с женой должны были провести то, что им оставалось от жизни, а затем и умереть. Три ступеньки за калиткой вели к крылечку. Под одной из ступенек он нашел ключ, оставленный Анной и Жилем, жившими в двух шагах отсюда.
Прежде чем переступить порог, ему хочется постоять несколько мгновений рядом с женой не двигаясь. Интересно, испытывает ли она то же ощущение, что они достигли конца пути и что дальше им идти некуда?
Она обходит дом, заглядывая внутрь через мутные от грязи окна. Ей хотелось бы сказать что-то определенное по поводу этой достигнутой цели, но она только обращает его внимание на легкий запах плесени, который исчезнет, как только они разожгут камин. В одном они согласны: дом следует освежить, но он должен остаться зеленым — таким, каким они представляли его во время своей эпопеи, — чтобы сверкать издали, как изумруд.
