Под стук копыт - Владимир Романович Козин
— Кто сидячая, Миша?
— Руководящая. Прибыла. Вершит. А красавчик Табунов — умница: докладик приготовил — для академии наук!
— Не нравится мне ваш Табунов.
— Надя, не лукавь! Все женщины на задних лапках перед Табуновым: Париж, Анатоль Франс, шануар, бонсуар!
— У меня нет задних лапок.
— Надоело мне все! Взял бы сабельку, сел бы на коня, играй, горнист! Эх, Надя, что делает из меня сидячая интеллигенция!
Женщина встревожилась.
Она любила. Прекрасно быть прекрасной, но прекраснее нет прекрасного мужа. Пусть должность его будет ему пухом! Он жадный, грубый, шумный, жизнежадный, неземной: он — единственный! Он целует, он — счастье; он учит, он — мысль; он честный, как революция, он — гордость; он вера, он изменяет жизнь, — и какое оскорбление для первой в мире страны — жирные, безнародные, ползучие, сидячие!
— Миша, советский человек может ли быть сволочью сидячей?
— Птичка райская, барашек, розочка твой человек советский, вычитала его из периодики и бабьей жалостью раскрасила под орех! В идиллиях дрянь и заводится, Надя, исторически старайся мыслить, как Маркс и Фридрих Энгельс, целый месяц грызла ты его "Происхождение семьи, частной собственности и государства".
— О происхождении советской сволочи книг нет.
— Антиохов — честная скотина! Будь я пролетарским писателем, обязательно настрочил бы роман об Антиохове и Табунове. Часть первая — как в гражданскую войну командовал Антиохов бригадой, и обошел его Врангель, и разбил, и вылез из Днепра комбриг, и бродил в плавнях, вопя: "Барон, отдай мои полки!" И стал комбриг чинодралом…
— Вторая часть!
— Ты роман пишешь или я?
— Я знаю, что дальше. Бывший комбриг женился бесчувственно, отказался от подлинной любви…
— Сплетня!
В дверь крепко стукнули.
— Войдите! — барственно заорал Питерский.
И тотчас, сверкая, вошла Шавердова, прижимая плотный брезентовый портфель.
Питерский вскочил, оправляя трусы, Питерская присела на стул от удивления.
— Не обращайте на меня внимания, — сказала Шавердова. — Я по делу.
— Одну минуту, — прошептал Питерский.
— Штаны? Не важно. Дело о Табунове.
— Одну минуту, — твердо повторил Питерский и проворно скрылся в смежной комнате.
Питерская откровенно осмотрела Шавердову и задумчиво произнесла:
— Я люблю красоту. Я люблю наблюдать. Красота — сила. Правда? Вы чувствуете свою силу? Я ненормальная, простите!
— Она всегда такая, она не псих, познакомьтесь с ней ближе! — радостно завопил из-за степы Питерский. — Надя моя, то есть Надежда Мефодиевна, немного с придурью, интеллигентка, любит все и всех обдумывает, тихоня!
— Все мы с придурью, — сказала Шавердова.
Есть у иных женщин повелительность; особая; мягкая; скрытая. Спокойная повелительность молодости, зрелой и произвольной во всяком движении, взгляде, повороте легких плеч, взлете ласково строгой руки. Повелительность красоты, забывшей о себе; красивая повелительность.
— Надя! — взревел Питерский за стеной. — Я ни черта не могу найти! Где носки, галстук где?
— Наденьте шляпу и выходите босой, — сказала Шавердова.
Питерский вышел с толстой бутылкой в руке.
— Давно храню! — вкусно произнес он и озорно улыбнулся. — Хотел угостить Антиохова…
— Да надоело поить вином проходимцев! — сказала Шавердова.
— Антиохов был комбригом, бывший комбриг не может быть мошенником! — Питерская зловерующе посмотрела на Шавердову.
Питерский. — Догма!
Питерская. — Он преданный.
Питерский. — Чему?
Питерская. — Не чему, а кому! Партия доверяет Антиохову.
Шавердова. — Ашхабад доверяет, трест!
Питерский. — Какой он партиец? У него чиновничье мышление! Марксиствующий чинуша. И невежда в сравнении с Табуновым.
Шавердова. — Руководящий трус! Трусость никогда ничего не создавала.
Питерская. — Табунов нам классово чужд.
Питерский. — Антиохов тебе классовая родня?!
Питерский звучно открыл бутылку.
— Бросьте, — сказал он. — Человек плодит противоречия — из эпохи в эпоху, с утра до ночи, вокруг себя, в самом себе, в потомстве — в детях и правнуках. Что писал Гегель?
— Идеалистов не читаю, — сказала Питерская.
— Ленин читал и одобрил гегелевское: "Явление богаче закона, полнее закона". Выпьем за Табунова: бродяга, пустыновед, академик, бабник!
— Ой, хорошо! — вскрикнула Шавердова. — Вы будете защищать его проект?
— Одни против начальства? Нет, дорогая Мария Афанасьевна, мне в Ашхабаде уже наломали мозги — за партизанщину!
27
До отхода поезда оставалось шесть часов.
Табунов прибежал домой, сбросил с себя парадную одежду и — гневный, потный — начал укладывать чемодан. Вещи и книги — летопись человека и времени его.
"Разумней иметь подлинной ценности книгу, нежели кастрюльку", — думал Табунов. Новых книг было множество. Новых вещей немного: мелкокалиберка, брезентовые сапоги, два белых костюма, белые туфли, редкостное седло бывшего директора, набор галстуков и плетей: нагайка кавказская, две камчи туркменские и камча казахская.
С великим трудом добывались книги из Москвы, Ленинграда, Ташкента, Ашхабада. Табунов давал справки всем: Кабиносову, Елю и главным образом Питерскому. Питерскому его справки нравились, они были короткими и содержательными.
Составлять справки было нелегко. Сведения приходилось выискивать из самых различных источников, иногда неожиданных.
Трудно быстро решить, что оставить, что взять с собой. Табунов отобрал столько книг, что они не поместились бы и в три чемодана. Он оставил половину, положил в чемодан — чемодан не закрывался. Табунов еще раз перебрал вещи в чемодане и, весь потный от нетерпения, задумался над книгами. "Отдам книги Кабиносову и Елю. И мелкокалиберку!"
До отхода поезда оставалось пять часов.
Табунов оставил в чемодане только три тома "Туркмении" издания Академии наук, антологию феодальной китайской и японской поэзии и прозы средних веков, два томика стихов Велимира Хлебникова. Положил сверху белые туфли, новый белый костюм, две рубашки и набор галстуков, захлопнул чемодан, попробовал — легкий: вес бродяги!
А Ванька-Встанька?
До отхода поезда оставалось почти пять часов.
Табунов надел старые кавалерийские штаны галифе, новые брезентовые сапоги, чистую рубаху. Выбрал казахскую камчу с рукоятью из джейраньей ножки с копытцем и побежал на конюшню.
У Ваньки-Встаньки, предки которого на бедной земле плодились, на бедной земле умирали, собою удобряли убогие подзолы, достоинство было трудовое, хлопотливое, словно ему край целины подарили: где ума добыть, прозорливого, властного рассудка? Сколько комиссий да комитетов надо держать в голове, чтобы с самим собою совещаться о мероприятиях и самоопределяться, согласно установкам и планам!
Большое дело — конный двор!
Прекрасен сон конюшни.
Все остыло и затихло под луной. Глубоко зачарованные дремали лошади; лежали верблюды, стройно вытянув шеи; беспорядочно лежали и стояли ослы, развесив чуткие уши. Грозно воспитанные псы не спали, притаясь в тени ослепительных дувалов. Огромный конный двор тихо дышал.
Горячая ночь, горячий запах сена, пропотевших шорок и потников, плотной ныли. Горячо. Боги и животные богов долго обжигали горшки; обжигались, бранились, лягались; лукавили, обманывали друг друга; устали.
Странный, строгий, знойный труд — делать пустыню доходным хозяйством, домом, отечеством.
Сладкий дым
