Обагренная кровью - Николай Ильинский
Этим вечером, пасмурным и неуютным, когда по небу тянулись длинные, низкие тучи, словно бесконечные темные волокна, было ей особенно трудно: то ли нахлынуло предчувствие чего-то недоброго, то ли просто жить надоело, как видеть бесконечный дурной сон. В прошлую ночь она долго не могла успокоиться после ползания по ней Гамара, хотелось сбросить с себя шкуру, бежать куда-нибудь. Потом на короткое время заснула и увидела во сне, что копает она лопатой огород. Копает, страшно устала, а огород почти не тронут. Отец стоит на меже и грустно смотрит на нее, покачивая головой.
Как всегда, коменданта привезли домой на автомобиле, хотя от лагеря до хаты Лыковых не было и километра, одно удовольствие — пройтись по вечернему воздуху. Адъютант ловко открыл дверцу автомашины, из которой с трудом вылез Гамар. «Наклюкался! — с ужасом подумала Евдокия, глядя в окно. — Раз пьяный, значит, еще одного пленного застрелил, подлец!» Комендант вообще много употреблял спиртного, но когда лично убивал беззащитного человека, какими были все военнопленные, то пил еще больше: то ли совесть не давала покоя, в чем Евдокия глубоко сомневалась — с совестью он давно расстался, как с надоевшей проституткой, то ли был недоволен своим служебным положением, то ли что-то третье выводило его из себя, а что именно, Евдокия не могла пока понять. В любом случае убийство под горячую руку русского пленного было для него поводом и стимулом для очередной безудержной попойки, которая по возвращении его на квартиру продолжалась сексуальными извращениями и прямым издевательством над Евдокией. Он заставлял ее догола раздеваться и по-русски плясать перед ним. А потом в угаре страсти хватал ее и бросал на кровать, рыча словно дикий зверь. Нередко оргии происходили в присутствии адъютанта, который стоял в стороне, трясся, как в лихорадке, с каким-то ожесточением пил вино из горлышка бутылки и надеялся, что насытившийся господин даст и ему возможность удовлетворить свою похоть. Красивое тело русской женщины пьянило его больше, чем все спиртное, какое он только знал и пил. Но Гамар тешился только сам: то ли не замечал адъютанта, то ли назло ему.
Ввалившись в хату и раздевшись с помощью адъютанта, Гамар осовевшими глазами как-то странно посмотрел на Евдокию, словно видел ее впервые.
— Ты летала на самолете, староста говорил, — за время пребывания в Нагорном комендант научился немного разговаривать по-русски. — Моя жена на самолете летает. — Он расставил руки, изображая крылья самолета, и покачал ими. — Гу-гу-гу-у, — сложив губы трубкой, прогудел он. — Моя жена бомбит ваш… этот… — Гамар посмотрел на адъютанта, который занял свое место за столом и держал в руках откупоренную бутылку вина.
— Ленинград, — подсказал тот.
— Ленинград, — поднял комендант большой палец, показывая этим жестом, какая важная его жена и какое важное задание она выполняет. — Бум-бум-бум!.. А ты — курва! — вдруг почти взревел комендант. — Ложись! — Евдокия захлопнула дверь спальни и упала на постель, и на нее тут же набросился Гамар. — У-y, какой короший курва, — стонал он и рвал на Евдокии рубаху, лапал грудь, слюнявил губами соски.
….Висевшие на стене гиревые ходики пробили час ночи. Гамар лежал, отвернувшись от Евдокии, и громко храпел. Она выползла из-под простыни, которой укрывалась, надела ночную рубашку и юбку. Привычно сунула ноги в тапочки, открыла дверь в горницу. Адъютант не ушел к себе на квартиру, которая была в соседней хате. Сильно пьяный, он крепко спал, склонившись на стол и подложив под голову руки вместо подушки. На столе стояла пустая бутылка. Евдокия вышла во двор. Прохладный ветерок с луга дохнул ей в лицо, которое все еще горело от стыда и обиды. Туч на небе уже не было. Кончался август, и звезды в эту пору года, как бы рождаясь заново после летних зорь, уже ярко светились. Невысоко над горизонтом, словно подвешенный, серебрился шар Плеяд, которые Евдокия с измальства знала, как Висожары.
По двору медленно прохаживался часовой. Сегодня была очередь Шандора, которого хорошо знала Евдокия. Услышав скрип двери, он вздрогнул, скинул с плеча ремень карабина, готовый отдать честь адъютанту или тем более коменданту, который иногда, особенно после изрядной выпивки, выходил из душной хаты хлебнуть ночной прохлады. Но, увидев Евдокию, предмет своего обожания и мечты, заулыбался в темноте. Она давно привлекала его внимание. Сколько раз Шандор представлял себе, как господин комендант обнимает ее, укладывает в постель, срывает рубашку… Он знал имя женщины, но от волнения и страстного возбуждения в тот момент напрочь забыл и произнес крепко засевшее в его тупой солдатской башке привычное:
— Курва?!
Евдокию всю передернуло, будто плюнули в ее и без того израненную, измученную душу «И этот недоношенный туда же, — с отвращением подумала она. — Нелюди!» Ей так захотелось со всего размаха огреть по роже мерзавца, но она, скрипя зубами, сдержалась и даже вымучила на лице улыбку, будто обидное слово касалось не ее. А Шандор понял это по-своему и снова ласково протянул:
— Ку-у-у-рва!
Евдокия медленно сошла с крыльца, и солдат всерьез решил, что настал час его вожделения, час его мечты. Отставив карабин в сторону у крыльца, он крепко схватил Евдокию за руку и потянул в сарай. Он знал там укромное местечко, где под утро частенько дремал, когда точно был уверен, что господин комендант в это время сладко спит и видит райские сны. Евдокия, равнодушная ко всему на свете, покорно шла за ним, лишь слабо, еле заметно упираясь. В сарае часовой накинулся на нее с остервенением, пытаясь уложить на охапку прошлогоднего сена.
— Больно же! — опять скрипнула зубами Евдокия и отшвырнула тщедушное тело часового.
Он упал, но тут же быстро вскочил, бормоча что-то по-своему и снова хватая ее за руки и лапая за плечи. Он не чувствовал ее ненависти, считал, что она для вида капризничает, отталкивая его. Сучки, что в России, что в Венгрии, не сразу позволяют кобелям прыгать к себе на спину, а сначала погрызутся, полают. Так и женщины — сначала кокетничают, жмутся, строят из себя недотрог, а уж потом!.. Вот только эти русские имена… Ну никак сразу не запомнишь… Шандору хотелось назвать ее ласково Мартой или Евой, но в минуты волнения и необузданной страсти вылетело из головы имя этой прекрасной женщины и он уже в третий раз горячо зашептал:
— Ку… курва… курва…
Для Евдокии такое признание в любви было уже сверх всякой меры и терпения. В ярости
