Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Это было так давно, — уклончиво ответила Татьяна, прикрывая краем белой косынки в красный горошек щеку, словно боясь, что он ударит по ней. — Ты раньше был в моем представлении Печориным, а нынче — полицай!..
— И что такого — полицай!.. Работа у меня такая…
— Грязная работа!
— Ты идешь на работу, которую тоже не в белых перчатках делать будешь!.. И вообще, плюнь на все! — настаивал на своем полицай. — Помнишь, я тебе обещал не жениться, пока ты не подрастешь?
— Но женился же на Зинке!
— Ошибка произошла, — Антон сплюнул на дорогу. — Зинка стервой оказалась, с председателем путалась, нашла кем меня заменить! — в голосе его звучали злость и обида.
— Разве мало других девок? Только свистни! — усмехнулась Татьяна.
— Девок много, но ты одна… Ну, хватит нам в кошки-мышки играть…
Зинку я гоню в шею, к вам сватов шлю… Пусть мать твоя Прасковья Федотовна готовится… Война войной, а мы должны свадьбу справить, как положено… Не каждый день женимся!
— Перестань, Антоха, — сердито пробурчала Татьяна. — Пусть уж война закончится, может, и батя мой к тому времени вернется, если жив останется…
— Ого, куда загнула! — присвистнул полицай. — Кто знает, когда война закончится? Пока немцы до Урала дойдут, сколько времени понадобится!..
— Ты уверен, что их туда допустят? — насмешливо спросила Татьяна. — Широко шагать будут — штаны порвут!.. И когда удирать станут, голыми задницами сверкать придется…
— Эй, эй, милая, говори, да не заговаривайся! — пригрозил Антон. — Да за такие речи… сама знаешь… Словом, до зимы все надо решить… Я уже Свириду Кузьмичу сказал, что мы с Зинкой… — сделал он характерный жест задом, — и в разные стороны… И я не отступлю от своего!
— Еще раз кажу — нет! — сверкнула девушка глазами из-под косынки, и в голосе ее послышались нотки ненависти и презрения.
Это Антон почувствовал всем своим существом. Он схватил Татьяну за руку выше локтя, придержал, пока другие женщины и девушки, с ехидными насмешками оборачивающиеся назад, отойдут подальше.
— У тебя два пути, — грозно, крутым перегаром дыша Татьяне в лицо, предупредил Антон. — Один — через мою кровать, другой… — он умолк на секунду, желваки ходили на его потемневшем лице. — Другой не очень приятный: я отправлю тебя на ночь в хату к мадьярам, они очень обрадуются. … Станешь для них подстилкой, как Дуська Лыкова, так она подстилка одного Гамара, может, иногда и адъютанта, не знаю, я ее за ноги не держал, или как Нюрка, но та сама ложится под Эккерта, а ты обслужишь за ночь целый взвод оголодавшихся жеребцов… Так что смотри у меня!..
— И ты смотри, — с похолодевшим сердцем ответила Татьяна и, сама не зная почему, вдруг пригрозила Антону: — А я Ласло расскажу, он что-нибудь придумает с теми мадьярами… Они со зла тебе могут и не такое сделать!.. Кажут, многим из них бабы не дай, а такого как ты, сдобного!.. Вишь, как отблескиваешь, разъелся на чужих харчах!.. С такого они быстро подштанники сдерут… Для того дела им все равно — полицай ты или партизан…
От таких слов Антон буквально оторопел, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог. Не ожидал он такой резкости от, как казалось ему, покорной дурочки, к тому же неравнодушной к нему, хотя бы до его женитьбы на Зинаиде. И про этого Ласло он не раз слыхал и даже как-то видел его: невысокого роста, худощавый, придави ногтем — и только мокрое место останется.
Нагорновские женщины с появлением лагеря для военнопленных в селе хорошо изучили повадки мадьяр-охранников, или, как они с насмешкой выражались, «охальников», знали характер почти каждого из них: кто вредный, а кто не очень. Прежде всего женщины улавливали момент и норовили подбежать к ограждению, когда в определенном месте стоял на посту солдат по имени Ласло. Он иногда, смотря по обстановке, просто-напросто отворачивался при виде их с мешочками, иногда наоборот — делал жест рукой: кидай, мол, продукты пленным побыстрее, чтобы кто другой из охранников не увидел и не донес на него коменданту.
В свободное от службы время Ласло частенько заглядывал в дома жителей села, был везде желанным гостем. Его подкармливали борщом, блинами, у кого еще оставалась мука, жареными крумплями, так он по-своему называл картошку. И сам он приносил шоколадки, разламывал плитки на небольшие кусочки и угощал детишек. О нем в селе стали даже сочинять веселые прибаутки: «Наш Ласло любит крумпли и масло» или «Мадьяр Ласло лазит к бабкам через прясла». Когда ему растолковали последнюю прибаутку, он категорически запротестовал. С помощью немецкого языка, который он неплохо знал, стал доказывать, что ходит он не к старушкам, гроссмутер, а к медхен, то есть к девушкам, что его не интересуют даже женщины средних лет, фрауенциммер, а только и исключительно медхен, хотя ничего подобного с нагорновскими девушками у него не было!
Не раз, хлебнув мутного самогона, Ласло откровенно признавался, что, если придется участвовать в бою, он обязательно сбежит к русским.
— Так Москве же капут! — хитро прищурил глаз Тихон. — Куда же ты побежишь?
— Э, — махнул рукой Ласло на окно, из которого была видна церковь, где рядом находился концлагерь. — Так наш комендант Иштван Гамар утверждает… Он все врет! — и, поманив к себе пальцем Тихона, шепнул: — Вороньеж ваш… Вороньеж швабы никак взять не могут… И Ленинград не капут, и Москва не капут! — И погрозил Тихону кулаком: только не болтай, мол, храни тайну.
— Будь спокоен, Ласло, — показал большой палец Тихон. — Могила!
И вот этого невзрачного венгерского солдатика Антон, будучи от природы трусливым, испугался не на шутку: что еще надумают эти мадьяры, если их станут подбивать черт знает на что? Полицай сплюнул на дорогу и, грозно взглянув на Татьяну, пробурчал:
— Ну, смотри!.. Мы еще поговорим!..
И наконец отстал от девушки, заорал, размахивая плеткой, на остальных:
— Чего плететесь, как коровы, а ну, живее!..
— Озверел вражина!
— Танька от ворот поворот показала, вот он брызгает слюнями!
— А мы виноваты! — зашумели женщины.
— Правильно она сделала, что отшила, нехай Зинку свою мусолит…
Татьяна молча догоняла подруг. Она знала, какая недобрая слава идет по селу о Евдокии Лыковой, которую обзывают не иначе как мадьярской потаскухой и плюют ей во след. Сначала Евдокия еще пыталась хорохориться: пусть, дескать, плюются. Но с каждым днем ей становилось все труднее и невыносимее встречать косые взгляды односельчан, с одной стороны, а с другой — терпеть унижения скверно пахнущего потом Гамара. Разве она по доброй воле
