Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Ты это… взаправду кажешь, Егор Данилович? — обрадовался Фе-дул, показывая в улыбке щербатый рот, затем вынул из кармана брюк кисет и кусочек газеты и свернул цигарку, слепив ее собственной слюной. — Хочешь? Табак крепкий… Баба моя сама садила…
— Оставишь, — согласился полицай. — Подымлю…
— Извини меня, что я тады коня твоего дюже стегал, — прикуривая цигарку, виновато начал Федул. — Не знаю почему, а стегал… Дурак потому что… Всю жизню в дураках хожу… Вот и в полицаи меня Свирид Кузьмич не принял из-за этого… А я бы ничего, работал бы, плеткой махать не тяжело…
— А ты начальником хотел бы побыть?
— Немножко бы… Тады, глядишь, и дураком в спину не называли бы…
— Плюют в спину и полицаям, Федул, — нахмурился Гриханов и вдруг спросил: — А коли наши возвратятся? В смысле Красная армия? А ты — полицай? Тады — как?
— Не возвратятся, — махнул рукой Федул. — Вон мадьяры одно и то ж талдычат: Москва капут, Сталин капут… Видал я, Егор Данилович, как наша Красная армия воюет — срамнее, чем когда я без штанов по селу бегал… Да! Только тут я один, а там тысячи задницами сверкали: командиры, комиссары — так драпали, пыль столбом стояла… На, а то сам докурю, — подал он Егору окурок. — Махорка что надо, моя баба сама растила…
— Спасибо, — взял полицай недокуренную цигарку, — давненько я не затягивался. — Он потянул в себя никотиновую гадость и громко стал кашлять. — Фу! И точно, свирепый твой табачище, быка свалит, дыхни ему только в ноздрю…
— Мне бы тоже в лес надо, дрова на исходе….
— Так и поезжай, я вот съездил — и ничего!
— Не на чем… Бабу запрячь, что ли…
— На ней много не привезешь… А ты, как Афанасий Фомич Званцов, тележку в руки и айда!.. Он поедет, нарубит сухих пеньков — и домой!.. Я видел: он весь сарай пеньками забил…
— Жилистый Афанасий-то, — в голосе Федула прозвучала обида. — У меня сил уже нет… Фронт, плен в каждой косточке еще зудят…
— Не мне об этом рассказывать, — приподнял раненую руку Егор. — Ты хоть раз выстрелил?
— Так я же обозничал, стрелять не пришлось… И слава Богу, а то убил бы человека, хоть и хрица али ганса, а все-таки человека.
— Будто они наших не убивают! — недовольно произнес полицай и тут же испуганно оглянулся: не подслушал бы кто.
— И им грех… И их Господь накажет, — убежденно вздохнул Федул.
На этом примирившиеся противники и разошлись.
Катя вынесла из дому большую глиняную кружку с квасом, подала отцу.
— Выпей, квас молодой, мама только вчера завела его в макитре…
Егор сплюнул окурок на землю, наступил на него ботинком и с силой придавил, словно это было противное насекомое. Осушил кружку, вытер ладонью влажные губы и остановил дочь, которая собралась снова в хату.
— Постой, Катя… Тут мы вспомнили в разговоре Афанасия Фомича Званцова, и я подумал о его сыне Викторе… Да что я тебе кажу, будто сама не знаешь!.. Нынче Свирид Кузьмич мне опять намекал: Оська ему плешь проел и все только про тебя сказки сказывает… Как я понял, сватов они готовят к нам…
— Еще чего! — округлила глаза Екатерина и оттого они, и так немалые, стали еще больше. — Будто не хватает этому Оське девок на селе!..
— Девок, может, и много, а только… — шмыгнул носом отец. — Ты одна для него — свет в окне… В тебя втрескался подлец!.. Но опять же отец его, Свирид Кузьмич, нынче как-никак староста, а я ему подчиненный…
— Так то нынче, а завтра? — понизив голос, Екатерина продолжала: — А завтра? И ты? Как ты обойдешься завтра, когда наши придут, а? А они придут, вот увидишь, батя, увидишь!
— Ты у кого набралась таких мыслей? — рассердился Егор и сурово посмотрел на дочь. — У Витьки?… Гляди, девка, теперь пока коммунистов вешают, но дойдут у них руки и до комсомольцев… А твой Витька был в комсомоле… Оська — вот видный малый, и если немцы навсегда останутся тут… Егор огляделся по сторонам и не стал развивать дальше свое «если», а просто сказал: — Оська тебе жених в самый раз и я не против! добавил он с вызывающим видом.
— Ни за что! — топнула Екатерина ногой и убежала в хату.
— Коза-дереза, — буркнул ей во след отец, — кто тебя спрашивать станет!..
Екатерина искренне любила отца и хорошо знала его характер — крайне уступчивый, переменчивый, куда ветер дует, туда и он гнется, как тростник. Она не раз упрекала его за то, что он стал полицаем, хотя и безвредным, как говорили о нем в Нагорном, но сотрудничавшим с оккупантами. А это черным пятном лежало на всей семье Грихановых, в том числе и на Екатерине, от которой ждали поступков даже более смелых, чем от Нюрки Казюкиной: как-никак Екатерина — дочь полицая, к тому же по красоте Нюрке с нею не сравниться, одни глаза чего стоят — обворожительные, полные магнетизма. Но Екатерина сидела дома тихо, не высовывалась, а Нюрка совсем стыд потеряла — не только вышла из-под контроля отца, а наоборот, пригрозила ему, чтобы он не вмешивался больше в ее личную жизнь. Демид Савельевич совсем сник и махнул на все рукой: на стыд перед соседями, на судьбу дочери, на стонущую по ночам от горя жену Полину Никитичну. «Нынче рано не ждите, — говорила Нюрка родителям, вертясь у зеркала. — Нынче меня Эрлих опять катать на мотоциклете будет», — не без гордости, даже вызывающе заявляла она.
Дело шло к вечеру. Огненный шар солнца уже низко висел где-то там над Красноконском. Тени от деревьев удлинились, вода в Серединке потемнела, тишина и безветрие разгладили на ней волны, и в зеркальную гладь воды с беспредельной высоты лилась светлая синева неба. Луг, называемый «Монастырем», огромным ковром расстилался до самого лимана. Дед Филька любил в такую пору побродить по лугу, вдоль реки — тишина и одиночество в природе были созвучны и судьбе его, и настроению. Он брел не спеша в своих мягких тюниках по такой же мягкой тропке, опираясь на суковатую клюку и думая о жизни, которая минула так незаметно, что он даже не успел оглянуться. Еще он с горечью размышлял и не верил, что вдруг теперь в Нагорном заправляют всем какие-то немцы, люди чужие, которых даже
