Алфавит от A до S - Навид Кермани

231

За ужином я восторженно говорила о том, как прекрасно жить сегодняшним днем, перестать планировать и дать голове немного отдохнуть. Утром мы покинули наш тихий уголок и отправились в путь без определенной цели. Но к вечеру мне пришлось признать, насколько безумна спонтанность в разгар сезона – особенно если нет возможности проверить на «Букинге», где на острове еще можно найти свободную комнату. В довершение ко всему мне пришлось обсуждать с сыном, почему он единственный в своем классе, у кого до сих пор нет смартфона. Он снова назвал меня фундаменталисткой – меня! И вот без всякого плана мы оказываемся на самом людном пляже на острове, где даже между лежаками нет места для наших полотенец, где плохая еда и угроза бессонных ночей. Презираемые туристы по системе «все включено» вдруг превращаются в хозяев жизни, просто потому что у них есть где переночевать. В этот момент громоздкие отели, возвышающиеся над песком, кажутся более заманчивыми, чем дворцы в пустыне.

* * *

В разгар войны, где жизнь может оборваться так же внезапно, как жизнь мухи под ударом мухобойки, Эрнст Юнгер начинает верить в судьбу. Он записывает, как мелкие обстоятельства могут спасти жизнь: за сто метров впереди него на перекрестке взорвалась граната. Минутой ранее его остановил сослуживец, иначе во время взрыва стоять ему на этом перекрестке. «Такое нельзя считать простым совпадением».

Но можно ли назвать судьбой то, что его маленький и добродушно неуклюжий товарищ Хамброк, по профессии астроном и поклонник творчества Э. Т. А. Гофмана, который скрашивал ночи в окопах разговорами о Венере, однажды вечером решил вынуть из кармана трубку, забыв, что там лежит еще и ручная граната? Трубка зацепилась за кольцо, он услышал характерный приглушенный щелчок, сигнализирующий о том, что взрыватель сработал, оставляя ему всего три секунды. «Пытаясь в панике вытащить эту штуковину, чтобы зашвырнуть ее за край укрытия, он до такой степени запутался в кармане собственных брюк, что давно был бы разорван на куски, если бы не сказочное везение, ибо как раз этот патрон и не сработал. Почти без сил и в холодном поту, он никак не мог поверить, что остался жив».

Да, это можно было бы назвать вмешательством судьбы, если бы Хамброк вскоре не погиб в бою, как и сотни тысяч других солдат.

232

Тень облаков скользит по пляжу. Кажется, будто стоишь по пояс в воде, ожидая каждую волну в непредсказуемом обличье, непредсказуемыми остаются и интервалы между ними. Всякий раз с легким удивлением погружаешься в воду, чувствуешь прохладу на коже, привыкаешь к темноте и снова ориентируешься по солнцу, когда выплываешь на поверхность.

* * *

У меня дыхание перехватывает, когда я узнаю, что Юнгер руководил казнью – причем не участника Сопротивления, а дезертира немецкой армии при Гитлере – человека, который сегодня мог бы считаться героем. Он не ставит под сомнение справедливость приговора, но и не возносит себя над осужденным. Ознакомившись с делом, Юнгер описывает человека простого, достойного сожаления, как любого другого на войне. «Сначала я хотел сказаться больным, но эта уловка показалась мне слишком дешевой. К тому же я подумал: а может, и к лучшему, что это ты, а не кто-то другой. В самом деле, я мог бы внести в это что-то более человеческое, чем было предусмотрено.

В сущности, это было любопытство особого рода, совершенно неожиданное для меня. Я видел много смертей, но ни одной – в заранее определенное для нее время» [77]. Эти слова звучат тем более высокопарно, чем яснее ты представляешь себе обстоятельства оккупации. Такой друг тебе не нужен, но в литературе он становится ценным именно потому, что не привносит человечности.

Не дрожи и уж тем более не комментируй, когда замечаешь два ряда капель крови на стене дома в Сирии, так же как Юнгер отмечал две борозды на стволе ясеня: «вверху – в голову и пониже – в сердце. В древесине, среди порванных тонких волокон растрепанного луба, отдыхают несколько темных навозных мух. Ими вызвано то чувство, с каким я подходил сюда: невозможно уберечь место казни от деталей, напоминающих о живодерне». Гроб заказан согласно инструкции: «обычного размера в самом дешевом исполнении». Непосредственно перед казнью на лице приговоренного разворачивается драматическое действие: он «следит за церемонией с величайше напряженным вниманием, и все же мне показалось, что смысл текста не доходит до него. Широко открытые глаза, большие и неподвижные, впивают в себя окружающих. Все происходящее – будто придаток к ним; полные губы шевелятся, точно он по буквам повторяет текст».

Я никогда не присутствовала на казни, но сомневаюсь, что смогла бы смотреть так внимательно, как Юнгер, и говорю это не из желания похвалить себя. Какой смысл в том, чтобы сочувствовать осужденному или опускать взгляд из уважения? Юнгер, вероятно, тоже хотел бы отвернуться, но заставляет себя смотреть и замечает, как на картоне появляются пять маленьких темных отверстий, похожих на капельки росы. «Человек еще стоит у дерева; его лицо выражает безмерное удивление. Я вижу, как открывается и закрывается его рот, пытаясь вытолкнуть гласные, силясь высказать что-то. Момент замешательства – и снова время тянется бесконечно. Появляется ощущение, что теперь этот человек очень опасен. Наконец колени его подгибаются. Веревки снимают, смертельная бледность заливает его лицо, словно на него вылили ведро извести».

Да, именно в своей отвратительности это и становится примечательным, и такую гнетущую реальность можно описать только с точки зрения того, кто стоит в рядах расстрельной команды. Такая позиция сохраняется на протяжении всего второго военного дневника Юнгера, марширующего за Гитлера и убивающего за Гитлера – с внутренней дистанцией, которая, как мне кажется, могла быть добавлена самим Юнгером уже после войны. Тоска по «старой смерти», той, что не напоминает раздавливание, овладевает им лишь при виде массовой гибели в восточных котлах, когда уничтожаются немцы. Крематории, о которых он впервые слышит (или утверждает, что слышит впервые) только осенью 1943 года, возмущают его главным образом потому, что они бросают тень на честь солдата; ни слова против антисемитизма.

Юнгер прекрасно осознает, что происходит, не оправдывается невежеством или словами: «Если бы фюрер только знал!» Но его критика концлагерей носит преимущественно утилитарный характер: ужас, который они вызывают, дорого обойдется родине. Именно делая вид, что он «порядочный», Юнгер превращает свой дневник в свидетельство от имени преступников, чья значимость, ценность и литературная целостность,