Алфавит от A до S - Навид Кермани
Возможно, из-за страха, который меня не отпускает, в последние дни я все больше замечаю у своего сына черты, которыми восхищаюсь, просто восхищаюсь, потому что мне их не хватает: его сострадание, не притупленное рациональными размышлениями, его спокойствие, проявившееся позавчера, когда мы безуспешно обходили отель один за другим, и его невозмутимость по поводу того, в каком направлении мы поедем завтра, ведь на острове море везде рядом. Пока я на пляже ломаю голову, где мы проведем ночь – пусть даже с кредитной картой и немецким паспортом всегда можно найти два места, – он стоит по колено в море и кричит мне, как красив закат. А когда я жалуюсь на массовый туризм, он спокойно замечает, что мы сами неместные.
И в то же время его вера в Бога, которую я вдруг открываю в нем, кажется мне вовсе не «зрелой», то есть не взрослой, а скорее детской, почти младенческой. Ведь когда младенцы голодны или боятся, они кричат изо всех сил, кричат до тех пор, пока не придет мать; у взрослых это называется молитвой, и срабатывает она далеко не всегда. Когда я была младенцем и лежала в кроватке, мать тоже склонялась надо мной. А где еще может быть рай, как не в матери? «Когда Иисус молится, он поднимает глаза к небу, – пишет Грин 15 августа того же года, – Elevatis oculis – „Отче наш, сущий на небесах…“ Нас предостерегают от мысли, что Бог находится в каком-то далеком рае, за пределами всех мыслимых пространств. Он повсюду. Если и есть какая-то трудность, то она связана со словом „небо“. Поднять глаза – это машинальное движение, которое знало все религиозное человечество. С другой стороны, Иисус сказал, что Царствие Небесное внутри нас. Елизавета Троицкая мудро пишет: „В небе наших душ“. „Не обманывайтесь“, – сказал мне отец Кутюрье, – все происходит на земле“».
Идеализирую ли я его? Нет, просто смотрю на своего сына так, словно могу потерять его в любой момент; и вероятно, именно это делает каждого ребенка святым. Его способность удивляться – так быстро, глубоко и совершенно оправданно – присуща не только ему, но и каждому ребенку, но сейчас я особенно это замечаю. Позавчера я купила ему маску для подводного плавания и ласты за двадцать – двадцать пять евро – ни один исследователь не мог бы быть более восторженным от открытия нового континента, хотя под водой видны лишь несколько скал, маленькие рыбки, кое-где водоросли и в основном много песка. Его большие глаза, удивительная выносливость и проникновенные рассказы, на которые меня вдохновил бы как минимум коралловый риф, поражают меня.
«То был первоначальный восторг, не омраченный ни малейшим намеком на критику, – вспоминает Юнгер в „Рискующем сердце“, описывая, как он подарил чужому ребенку дешевую игрушку. – Большие, доверчиво-недоверчивые глаза, прерывающееся дыхание, как если бы маленькую грудь стеснил вдруг внезапный ужас, и потом такое радостное влечение и увлечение – ясно только, как мы должны стыдиться того, что с нами со временем сделалось. Как взрослые, высокомерно шагающие через рыночную толчею, мы проходим по жизни, в которой настоящие люди – только дети. Худший грех – не злоба, а тупость, и слово о теплом, не горячем, не холодном, извергаемом из уст, – великолепное слово Божьей неумолимости» [82]. Эти слова были написаны в 1929 году, и в сборнике Оффенбаха дневники Юнгера идут в хронологическом порядке, где я читаю о том, как он переживает ужас в первой войне и равнодушие во второй. В 1929 году, когда Пруст, Фрейд и Гессе уже глубоко исследовали детскую душу, Грин и Юнгер, кажется, сознательно игнорируют эту глубину. Для них детство – это прежде всего вера. Грин пишет 11 февраля 1978 года: «Это детство, самая ранняя стадия веры и религиозного рвения, должно быть защищено от волны модернизма, от всего, что может поставить под угрозу этот уникальный дар».
И все же они справедливо идеализируют детство, несмотря на правильность его развенчания. Юнгер вспоминает: «Я еще не ходил в школу, а уже заподозрил, что взрослые устраивают какой-то театр, показывая мне лишь нечто незначительное, а важное и решающее происходит в тайных комнатах. У одаренного иными способностями мой вопрос „почему“ мог бы принять форму первого познавательно-критического сомнения, мною же он был пережит лишь как угрожающий холод, которому сопротивлялась твердая вера пусть в скрытый, но, несомненно, существующий смысл. Но человек взрослеет, и остается все меньше кулис, которых он не знал бы с оборотной стороны. И с величайшим удивлением убеждается он, что жизнь действительно чертовски повседневна. Ребенок постепенно умирает в нем, и одновременно умирает любовь, еще знающая безудержность самопожертвования и непреложность экстаза».
Да, мне нравится образ ребенка, которым Юнгер когда-то был, которого он воскрешает в своих воспоминаниях, но которым он уже не является, того ребенка, который мог потеряться в простых, бесцельных играх. «Самая большая психологическая ошибка, которую совершили по отношению ко мне, – это сочли меня взрослым, – записывает Грин в возрасте 94 лет. – Это ключ ко всему моему творчеству». Среди взрослых Юнгеру ближе всего те, кто с увлечением занимается чем-то, не приносящим никакой пользы: страстные коллекционеры, шахматисты-любители, фанатичные филологи, добросовестные садоводы и люди вроде Дитера Х. Штюнделя. Важен не сам объект увлечения, будь он малозначительным или великим, мирским или религиозным, а само состояние восторга.
Якобу Беме было достаточно взглянуть на оловянный сосуд, чтобы почувствовать всю любовь Бога. Такое случается, потому что даже в самом неприметном, банальном предмете заключено все. Но это не произошло бы, если бы сосуд был серебряным, бронзовым или железным. Божественное проявляется повсюду, но ни в одной книге не сказано, когда, где и под каким углом это произойдет для того единственного сердца, что бьется в твоей груди. Для Якоба Беме этот сосуд мог быть только оловянным. Неудивительно, что Оффенбах, который принадлежит к числу искателей восточной мудрости, больше всего среди произведений Юнгера любит «Рискующее сердце»: «Вера, благочестие, отвага, подверженность вдохновению, привязанность к чему бы то ни было, короче говоря, все, что резко отвергается нынешним временем как глупость, – всегда, когда бы мы это ни почувствовали, легче дышится, пусть и в ограниченнейшем кругу».
То, что Юнгер пишет о политике после 1945 года, оказывается даже сложнее для восприятия, чем его дневники времен войны. Несмотря на то что он старается придерживаться основ конституционного
