Алфавит от A до S - Навид Кермани

228

К сожалению, даже при втором прочтении заметки почти невыносимы: позднее произведение в худшем смысле, когда мужчина – только мужчины могут быть настолько тщеславны – решает, что его накопленные за жизнь инсайты нужно увековечить в тяжеловесных фразах, чтобы потомки еще долго могли питаться его мудростью. Тем большее облегчение я испытываю, когда вижу, что Оффенбах не включил «сумму мыслей» Юнгера в подборку работ, которые он «до сих пор считает важными и значительными». Как всегда, Оффенбах вежливо формулирует то, что ему неблизко; повествовательно-рефлексивные книги ему ближе, чем эссеистическое творчество – от раннего национал-большевистского «Рабочего» 1930 года до «Ножниц», которым он «даже не отказывает в гностическом значении», – писал Оффенбах, слишком хорошо разбиравшийся в гностике, чтобы не видеть за ней фальши.

Фасцинация, которую Юнгер вызвал у него в юности, скорее была связана со стилем жизни, тогда воспринятым как патетически свободное духовное существование, с образом Юнгера как одиночки. Оффенбах жил не менее свободно: бросил учебу и никогда не рассчитывал на ежемесячную зарплату, постепенно отдалился от Юнгера, позже публично ему возражал, не потеряв при этом привязанности, и таким образом его пример косвенно стал и моим, когда я решила посвятить себя писательству. Только он своими высказываниями чуть было не лишился жизни в своем одиночестве, а я стала кумиром благонамеренных, которые все равно разрушают мир.

Цитата из предисловия Лютера, которую Юнгер передал Оффенбаху, а тот наверняка мысленно адресовал мне, когда видел меня в каком-нибудь ток-шоу: «Кто с дерьмом связывается, победит или проиграет, но грязным останется» [75].

* * *

Куриная грудка с кетчупом напоминает ту еду, которую отец всегда покупал, когда мать была в Иране: шесть из семи дней он брал сначала четыре половинки жареной курицы с кетчупом, потом, по мере того как уезжали мои сестры, количество купленных порций уменьшалось – их стало три и в конечном итоге две.

– А что вы ели на седьмой день? – спрашивает мой сын, которому, судя по всему, еда нравится.

Я уже и не помню.

* * *

Европейские авиаперевозки этим летом провалились, о чем уже сообщают на первых полосах: из-за снижения цен на билеты и одновременного роста благосостояния стало слишком много людей, желающих отправиться в отпуск, включая средний класс, который теперь может позволить себе отдыхать несколько раз в год. А теперь еще и мы вдвоем, уже три часа ждущие в зале прилета, пока наши вещи появятся на багажной ленте: «Задержан», «Отменен», «Задержан», «Отменен», «Отменен», «Задержан» – гремят бесконечные объявления. С «раями» такое часто встречается. В глаза бросается огромное количество людей с экстремальным ожирением: некогда это было признаком богатства, а сегодня – удел «отстающих», тех, кто не подчиняется диктату самосовершенствования. В то же время по тем же маршрутам, но в обратном направлении в надувных лодках прорываются настоящие бедняки.

Целая армия, своего рода колонизаторы, пусть и полезные для захваченных территорий, распределяет туристов по курортам и по истечении срока отдыха отправляет их обратно на «галеры» – в большинстве своем это женщины в строгих светло-голубых, желтых или оранжевых униформах, которые, скорее всего, тоже принадлежат к среднему классу. Сейчас и они перегружены – аспирин уже передают из рук в руки.

Примечательно и фанатичное стремление веселиться, и утрата всякого чувства меры: летом мужчины с голым торсом стали привычным зрелищем в городах, а на отдыхе исчезает и последняя капля стыда независимо от того, через какую культуру проезжает этот «пивной фургон». Да, это и есть изображение упадка – не атомная война или исламизация Запада, а переполненный летом аэропорт, где дешевое удовольствие заканчивается еще до того, как оно началось. Грин содрогнулся бы, а Юнгер призвал бы к порядку. Теперь двигаться вперед можно только на надувных лодках.

* * *

Сразу по прибытии в отель мне встречается слово «мать» в таком значении, которое почти никакой североевропеец не в силах постичь.

– Моя мать готовит, – говорит хозяин отеля таким тоном, как будто она готовит лучше любого мишленовского повара.

Ударение сделано не на «моя», а именно на «мать», как будто она – мать всех матерей.

– Можно мне лимон для отбивных?

– Попробуйте сначала, моя, – пауза, – мать! Уже замариновала отбивные.

На следующее утро он спешит от стойки регистрации к буфету:

– Пирог приготовила моя, – пауза, – мать!

– Ах, тогда я возьму два или три кусочка с собой, если можно.

– Моя, – пауза, – мать будет очень рада! – улыбается хозяин.

Хозяин отеля старше меня – это важно отметить, – и, как и все настоящие южные мужчины, он остался маменькиным сынком – а это значит, что его матери должно быть далеко за семьдесят, однако она по-прежнему с раннего утра до позднего вечера стоит на кухне. Вся семья работает в отеле: жена, брат, невестка, а дети (или это уже внуки?) раскладывают свои игрушки в холле, но без – пауза – матери (!) на кухне этот отель был бы вдвое менее значимым.

Кафка, который задолго до мусульман привнес Восток в Германию, однажды заметил, что немецкий язык мешал ему любить свою мать так, как она того заслуживала, – мол, немецкое слово «мать» несет в себе не только христианское сияние, но и христианский холод; еврейская женщина, именуемая словом «мать», становится из-за этого не только комичной, но и чужой. Эта «холодность» скорее протестантская, северная, немецкая, а не христианская в целом. Парадокс неразрешим: мать возводят на пьедестал именно там, где женщина ценится меньше мужчины или вовсе ничего не стоит – например, в католицизме, который при этом искренне чтит Богоматерь. Протестантизм же провозгласил равенство полов и тем самым лишил Богоматерь своего особого положения и даже всякого уважения, а Бога – его женственного начала.

229

В четверти часа ходьбы от парковки мы оставляем позади последних нудистов. Пляж тянется вдоль высокой скалы, и вокруг ничего не нарушает вид: ни машины, ни дороги, ни дома. Только песок, море, птицы и бурые скалы. Люди нужны здесь лишь для того, чтобы кто-то мог оценить эту красоту.

Двадцать-тридцать минут спустя мы бредем по щиколотку в воде и вдруг замечаем несколько потрепанных лежаков и зонтиков – они явно пережили не один туристический сезон. Стоящая рядом деревянная табличка гласит, что ими можно пользоваться бесплатно, если позвонить по указанному номеру и заказать напитки или еду. Робинзон Крузо, наверное, удивился бы не меньше нашего. Мы звоним по указанному номеру и ждем под одним из зонтиков. Вскоре к нам ловко спускается по скалам почти беззубый старик и достает