Алфавит от A до S - Навид Кермани
Сэндвичи давно съедены, мы уже дважды освежились в море и снова погрузились в свои книги. Внезапно смотрю на сына и спрашиваю: неужели ты больше не интересуешься литературой? Я вижу его только с книгами, полными информации об экологии, истории, политике, – где же тут фантазия? Полчаса спустя он без моего ведома берет в руки «Ножницы» Юнгера, которую я дочитала и оставила на песке, и, пролистав всего несколько страниц, восклицает:
– Боже, какая ерунда! – И я не могу ему возразить.
Время летит незаметно, кожа соленая от ветра, каждый из нас с собственной книгой, но мы вместе погружаемся в море, которое настолько чистое, прозрачное и бирюзовое, что я не хочу думать о том, сколько людей тонет в нем каждый день, пытаясь добраться до берегов Греции. Тот, кто интересуется экологией, историей и политикой, не может просто так отбросить такие мысли.
Когда вечером голод гонит нас обратно к машине – на второй звонок старик уже не ответил, я удивляюсь, что мы здесь всего один день.
– Мне тоже кажется, что прошло намного больше времени, – соглашается сын.
Ничего не произошло, только стихии проявили себя и пробудили воображение. Сконцентрированное время, не заполненное никакой деятельностью.
* * *
Снилось, что мой сын стоит в дверях с улыбкой. Я радуюсь, увидев его, хочу обнять, но он превращается в моего мужа. Не страдающего или злого, как в последнее время, а тоже улыбающегося. Я как будто только что заметила его красоту. Просыпаюсь с этим поцелуем.
230
Мемуары Юнгера «В стальных грозах», с которых начинается книга Оффенбаха, захватывают даже моего сына, когда я читаю ему первую запись, датированную 30 декабря 1914 года: «После обеда – получение патронов и железного пайка. Осмотр на венерические заболевания. Во время построения одни матери прощались, что, конечно, вызвало некоторое уныние. В 6.44 отправление. Нам выдали солому в вагоны. Ужасно тесно спали на и под скамьями» [76]. Когда три дня спустя первые снаряды засвистели над их головами, молодые люди еще смеялись, и никто не побежал прочь. Но уже через несколько мгновений первых раненых выносили на носилках. «Первый, кого я увидел, был весь в крови и хрипло кричал: „Помогите, помогите“. У второго нога болталась на бедре. Были убиты 9 человек, среди них дирижер оркестра Гебхард».
Контраст не мог быть разительнее: с одной стороны – мистификация обеспеченной жизни писателя в поздних афоризмах Юнгера, с другой – описание окопов, где человеческое существование сведено к чистой материальности – дрожи, страху, отвратительной еде, голоду, ревматизму, бессоннице и приступам психоза вплоть до полного физического и эмоционального истощения. Январский дождь, когда стоишь часами в окопе, промокший до нитки, переносится тяжелее, чем обстрел. «В трех метрах от нашего укрытия из земли торчала нога в ботинке, которая сильно воняла. Ночь, по крайней мере, была сухой». Чем дольше продолжается война, тем безразличнее становится солдатам, против кого они сражаются: французы больше не воспринимаются как враги, они – враги – вообще будто бы отсутствуют или существуют лишь как тени. Война сводится к мифическому элементу борьбы «мы против них», которую Западная Европа вытеснила из своего сознания после войн, но которая до сих пор остро ощущается в остальном мире и сейчас возвращается в Европу.
Я рассказываю сыну, что сама видела, как командиры противостоящих окопов иногда встречались, чтобы вместе поесть или выпить, после чего стрельба возобновлялась. И если спросить новобранцев, чего они хотят от жизни, то ответы будут одинаковыми с обеих сторон: работа, семья, здоровье – а что еще? Ты оказываешься по ту или иную сторону фронта совершенно случайно, и потому Юнгер вскоре перестает называть французов, англичан, новозеландцев противниками или врагами, начинает называть их «товарищи по оружию». И в этих словах писателя, символизирующего немецкое национальное самосознание (и который однажды заявил, что убивал бы и во Второй мировой войне, если бы его послали на фронт вместо Парижа), все же проявляется проблеск гуманизма. Однако этот гуманизм противоречив, потому что зачастую мы, претендуя на собственное моральное превосходство, отказываем в гуманизме тем, кто мыслит иначе или испытывает больше страха, чем мы сами.
Оффенбах представил в своем издании три версии одной и той же записи из Оранвиля: оригинал, который местами трудно разобрать, но который передает всю ярость и панику, а также переработки 1922 и 1978 годов, что позволяет отследить, как сам Юнгер смягчал резкость, приукрашивал фразы и добавлял немного морали. Именно эта грубость, бесстрастность и стилистические шероховатости делают «В стальных грозах» впечатляющим свидетельством всех – прежде всего современных – войн, где человек становится всего лишь топливом, а первостепенное значение приобретают материальные ресурсы. Война достигла апогея в «битве материалов»: ее определяющими факторами были машины, металл и взрывчатка. Даже человек рассматривается как материал. Войска снова и снова отправлялись на передовую, где сгорали подобно тому, как металл превращается в шлак, после чего возвращались, и людей восстанавливали как бы по заранее заготовленному шаблону, не обращая внимания на их реальные физические и психологические травмы.
«Дивизия готова к большому сражению».
В последнем предложении своего предисловия Оффенбах выражает надежду на то, что его субъективный выбор произведений сможет привлечь в том числе и молодых читателей. И это действительно так, мой дорогой. Перегрузка, гнев, страх, вероятно, для литературы в целом важнее, чем фантазия.
* * *
Отец хозяина гостиницы, который появляется перед нами впервые, уже глубокий старик – сколько же лет матери, которая, оставаясь невидимой, все еще заправляет кухней? Он хочет узнать, откуда мы приехали. Чтобы не усложнять, отвечаю: «Из Германии». Но он и сам понимает, что не только из Германии. Тогда я рассказываю, откуда еще. Он жил в Дюссельдорфе с 64-го по 67-й год, поэтому немного говорит по-немецки.
– Разведены? – спрашивает он, потому что видит, что мы с сыном одни.
– Нет, не разведена, – подчеркиваю я, потому что сын нас слышит.
– Но все-таки разошлись, да? – настаивает он, и я предпочитаю отвести взгляд. Я не стыжусь перед ним, мне стыдно перед сыном, который отныне будет расти не в полной семье.
– В наше время все расходятся, – вздыхает отец хозяина отеля, жена которого теперь готовит уже для третьего или даже четвертого поколения. Слишком сложно думать о том, что лучше.
* * *
Сын вспоминает, что в детском саду,
