Хорошая женщина - Луис Бромфильд
Сомнений быть не могло: эти предметы оставались на столе в таком же виде, в каком они были брошены им и Мэри.
Филипп безвольно опустился на один из стульев у стола и закурил папиросу. Потом откинулся назад и закрыл глаза. Им овладело полное безразличие. Он слишком устал. Ему казалось, что его больше никто не интересует — ни его мать, ни отец, ни Наоми, ни даже Мэри. У него было единственное желание: остаться одному, удалиться в какую-нибудь глушь, где не было бы людей, чтобы причинять ему страдания. В одиночестве он, может быть, вновь обретет ту наивную веру, которая некогда давала ему чувство уверенности в себе. Жить было легко, только возложив на бога ответственность за все, что может случиться. Что бы ни произошло, — такова была воля божья. Правда, это не была настоящая жизнь. Лишь отвратившись от бога, он понял, что значит жить. Но теперь и это прошло: теперь он видел, что недостаточно силен, чтобы жить просто, не мудрствуя. В конце концов, он был трус, у него не было той смелости, какою обладала Мэри. Вот она не искала опоры в боге…
Забытая папироса, догорев, опалила ему пальцы. Бросив ее на пол, он машинально наступил на нее ногой и, встав со стула, вдруг увидел на столе среди посуды дамский носовой платок. Он лежал аккуратно сложенный, под покровом пыли и копоти. «Должно-быть, это платок Наоми, — подумал он. — Вероятно, это она забыла его здесь». Платок притягивал его взор. Он хотел уйти и не мог, не узнав, кому принадлежала эта вещь. Это не мог быть платок Лили Шэн, так как он или Мэри заметили бы его. Не мог он принадлежать и Мэри; она не оставила бы его на виду, вставая из-за стола. Очевидно, это был платок Наоми. Филипп хотел уйти, не трогая его, но у него не хватило силы воли. Его рука невольно потянулась. Он взял платок, оставивший после себя свободный от пыли маленький квадрат на столе.
Это был деликатный женский платочек с инициалами в углу. И инициалы эти были… М. К. Не оставалось ни малейшего сомнения: М. К. — Мэри Конингэм.
Тогда Филипп понял, как все произошло. Мэри обронила платок где-нибудь в комнате, и Наоми, ища какой-нибудь разгадки, нашла его и оставила на столе. Это рука Наоми положила его на стол. Рука Наоми последняя прикасалась к нему.
Наоми знала, кто была завтракавшая у него женщина. И сейчас же за этой мыслью ему почему-то ясно представилась железная кровать с небольшим углублением в одеяле, где кто-то преклонил голову в молитве.
Прошло немало времени. Филипп встал и, оставив платок на столе, снова спустился по лестнице. Никогда больше не возвращался он в комнату над конюшней.
27
В то время как Филипп сидел среди пыли и копоти заброшенной комнаты, дома его поджидал отец. Он возился с детьми, заставляя их прыгать на его колене, и довел их до восторженного визга, подражая целому ряду животных и птиц, чему научился в Австралии. Но вскоре прежняя бодрость оставила его. Он уже не был тем веселым, беззаботным человечком, которого Эмма нашла поджидающим ее в темной гостиной. Даже нафабренные усы, казалось, устало поникли. Джэзон сразу начал стариться и знал это.
Его тянуло домой. Этот город больше не был для него родным. Здесь уже не был его настоящий дом, как Филипп не был его настоящим сыном и Эмма настоящей женой.
Он думал обо всем этом, машинально катая перед близнецами мяч, когда вошел Филипп. Джэзон не сразу заметил его, когда же поднял глаза, его испугали бледность и растерянное, измученное выражение лица сына. Джэзон пытался пошутить, героическим усилием стараясь прогнать овладевшую им тоску.
— Вот и я, — весело воскликнул он. — Возвращаюсь как испорченная монета.
Филипп ничего не ответил. Тогда он сказал:
— Я зашел сообщить тебе, что послезавтра уезжаю домой.
— Домой? — переспросил Филипп с недоумевающим видом.
— Да… домой, в Австралию.
— Гм! — промычал сын и, сделав над собой усилие, произнес:
— Я думал, — твой дом здесь.
— Нет… это не так. Я видишь ли, прожил там большую часть своей жизни. А этот дрянной город слишком переменился и стал совсем другим. Он полон новых людей и эмигрантов. Большинство из них никогда и не слыхали обо мне.
— Что подумает мама?
— Не знаю. Я еще не говорил ей, но она знает, что рано или поздно я уеду. Она будет думать, что я вернусь. Ее нужно оставить в этом убеждении, чтобы она не слишком огорчалась.
— Так ты не вернешься… никогда?
— Едва ли. Говорят, что животные всегда уходят умирать на насиженное место. Вот так и со мной. Я хочу домой.
— Но ведь ты еще не умираешь.
— Нет, но я уж не тот, что был, и я не пытаюсь обманывать себя. — Казалось, ему стало еще грустнее. — Там я чувствую себя уверенно. Здесь же, в этом городе для меня нет места. Здесь даже дышать негде.
Он вынул из кармана своего желтого жилета сигару и предложил ее Филиппу. Тот сначала инстинктивно отказался, но потом взял ее, тронутый попытками отца наладить дружеский тон. Маленький человечек что-то хотел сказать ему, хотел подойти к нему, как к сыну, и создать никогда не существовавшую связь. Джэзон протянул спичку к его сигаре, потом зажег свою.
— Дело вот в чем, Филипп, — сказал он. — Я много думал об этом. И я хотел спросить тебя, намерен ли ты сам оставаться здесь?
— Нет.
— Для тебя здесь так же не место, как и для меня. Нам обоим нужен простор, чтобы дышать и думать. Это скверное место, дрянной город, где человеку не дают жить, как ему хочется, где за тобой вечно кто-нибудь подсматривает…
Филипп плохо слушал и только невольно замечал легкий своеобразный акцент, вкрадывавшийся в произношение отца. Он в первый раз видел своего отца печальным, в первый раз тот говорил с ним серьезно. И вдруг его охватило странное теплое чувство к этому маленькому человечку. Джэзон говорил с таким напряжением, что весь побагровел.
— Дело вот в чем, Филипп… почему бы тебе не уехать со мной в Австралию? Жизнь там прекрасна, и я
