Хорошая женщина - Луис Бромфильд

молча прочел эти строки и обратился к хозяйке. Их разговор не доходил до сознания Филиппа. Он думал о том, как бедная Наоми лежала мертвая, упав лицом на постель, у которой она молилась. Это она, бедная Наоми, оставила это жуткое углубление на светло-сером одеяле. Он ясно представлял себе, как все произошло. Он видел, как они входят, усталые и напуганные, в эту унылую комнату, напуганые тем, что они совершили в минуту безумия. Он видел, как они сидят в молчании, и Наоми плачет, потому, что она всегда плакала, когда ей было страшно. И, может быть, он вынул из кармана газету, положил ее на стол, и когда она раскрылась, на них глянул заголовок заметки. Тогда они увидели, что попались в ловушку, из которой нет выхода. В их мире пасторов, евангелистов и молитв для них больше не было места. И тут, быть-может, они увидели на стене изображение «Нагорной Проповеди» и под ним заключенный в рамку текст: «Придите ко мне, все труждающиеся и обремененные…». Этот текст, наверное, показался им написанным пламенными буквами. Он манил, призывал их: «Придите ко мне…». Это должно было показаться им единственным исходом. И тогда они запели псалмы, и все пели, пока мегера-хозяйка не постучала им в дверь и не велела замолчать.

Углубление в одеяле несказанно мучило его. Он видел две коленопреклоненные фигуры, молившие, молившие о прощении, пока одна из них не упала бездыханной на пол, оставив другую одну…

Филипп понял, что вера, делавшая ее такой сильной в далеком и нереальном мире Мегамбо, повидимому, давно покинула ее. Эта вера умерла в ней до того, как она пустилась в свое безумное путешествие, закончившееся в этой убогой комнате. И вдруг он с необычайной ясностью увидел ее, стоящею на коленях в пыли на дворе миссии. Он увидел ее лицо, озаренное молитвенным экстазом. Тогда она готова была умереть от пуль размалеванных негров. Она умерла бы счастливая, в сознании своей жертвы. Он спас ей жизнь — он и та странная англичанка — и для чего? Чтобы она умерла вот так, заброшенная, одинокая…

Вдруг он опять услышал голос хозяйки. Та протягивала Мак-Тэвишу сумочку Наоми, жалкий кожаный мешочек, жесткий и обесцвеченный дождем.

— Благодаря сумочке, мы и узнали ее адрес: он был написан на карточке.

Мак-Тэвиш машинально открыл сумочку и перевернул ее кверху дном. Из нее выпало несколько монет. Он сосчитал их… восемьдесят пять сентов.

Женщина выдвинула ящик стола.

— А вот его кошелек.

В истрепанном кошельке оказалось много мелкого серебра и около девяноста долларов бумажками. С этой суммой они собирались начать новую жизнь!

— Они, вероятно, помешались, — сказал Мак-Тэвиш и дотронулся до плеча Филиппа. — Пойдемте!

Филипп молча встал, а Мак-Тэвиш взглянул на раскрытую на столе библию.

— Это тоже их? — опросил он.

— Нет, моя. У меня во всех комнатах лежит по библии.

Мак-Тэвиш направился к двери, но хозяйка остановила его:

— А чемодан? Разве вы не возьмете его?

Гробовщик повернулся к Филиппу.

— Нет, — сказал Филипп. — Оставьте его себе.

— Мне он не нужен, — угрюмо отозвалась женщина. — Я не хочу ничего из их вещей, оставшихся в моем доме. Я довольно натерпелась. Они погубили меня. Я не хочу осквернять свой дом.

Мак-Тэвиш хотел было что-то возразить, но передумал. Он просто поднял с пола чемодан и пошел за Филиппом. Они опустились по двум маршам вонючей лестницы и вышли из дому. Сопровождавший их полисмен поджидал их на тротуаре. Отойдя от дома, Мак-Тэвиш сказал:

— Перестаньте думать об этом, Филипп! Не изводите себя. Вы тут не при чем.

— Как я могу не думать об этом?

Он все еще видел их, стоящими на коленях у постели и молящимися до самого конца, избавившего их от жестокой жизни, которую обстоятельства или судьба сделали для них невыносимой. Они умерли, не познав даже того счастья, которое испытали он и Мэри. Они просто ушли из жизни, убегая от чего-то непонятого ими и устремляясь навстречу неведомому.

— Как я могу думать о чем-нибудь другом?

25

Когда настал день похорон, тело преподобного Кэстора было вынесено из его дома, а тело Наоми из ее квартирки над аптекой. Эмма предложила отслужить панихиду в ее доме, но Филипп отказался. Он не хотел, чтобы Наоми, хотя бы и мертвая, еще раз побывала там. На отпевании присутствовали только его родители и Мабель, захватившая с собой Этель и маленького Джимми, который все время громким шопотом опрашивал, куда уехала кузина Наоми, и почему он не должен говорить о ней. Мабель без устали твердила:

— Мне прямо не верится! Она была такая веселая и только казалась немного нервной в последний день. Она два раза забегала ко мне. Вероятно, хотела мне что-нибудь сказать. И самое удивительное то, что никто ничего не подозревал. О них не ходило никаких сплетен. Это было как гром с ясного неба.

Невозможно было остановить ее болтовню. Даже во время службы она шептала Джэзону:

— Какая она чистая и нежная в гробу! Прямо, не верится, что все это на самом деле случилось. Нелепая штука жизнь, я всегда говорю. Да, это было как гром с ясного неба.

Панихиду служил Эльмер, похожий на еврейского бога мести. Посреди службы пришлось сделать маленький перерыв, когда маленький Филипп, разбуженный пением, заворочался в колыбели и заплакал.

Наоми похоронили в ее узорчатом фуляровом платье. Мабель позаботилась о том, чтобы оно хорошо лежало на ней.

26

Заводы снова начали греметь и гудеть. Пламя доменных печей снова освещало розовым заревом ночное небо. Последние жалкие остатки забастовщиков разбрелись, и лагерь из палаток исчез, оставив на своем месте лишенный травы и грязный пустырь. Забастовка и стрельба в парке замка Шэнов и даже трагедия Наоми и преподобного Кэстора перестала служить темами для разговоров. Жизнь шла вперед, как будто все эти события не имели значения, как будто Шэнов и Крыленко, бедной Джулии Риццо, Наоми и преподобного Кэстора никогда и не было на свете. Эльмер Ниман согласился служить в церкви, пока не найдется подходящий пастор. Беспомощная и больная миссис Кэстор скрылась в глушь какой-то деревушки в Индиане, где она поселилась у полунищего родственника.

Что касается Филиппа, то он остался в квартире и нанял, по рекомендации Мак-Тэвиша, старую негритянку для ухода за детьми. Его охватила какая-то бесчувственность, лишавшая его даже желания уйти. Эмма наведывалась почти каждый день, расспрашивала старую Молли о детях, наделяла ее советами и водила пальцем по столам в поисках пыли. Она не предлагала сыну вернуться в аспидно-серый дом, так как