Хорошая женщина - Луис Бромфильд

Наконец, он улегся в постель около колыбели — в постель, которой он никогда не разделял с Наоми и в которую она никогда не вернется. Последние двое суток он почти не спал, но и теперь неспособен был заснуть. Его мозг горел и кипел, как ковши с расплавленным металлом на заводе. Но хоть одно доставляло ему печальное удовлетворение, — он знал, что с матерью у него все кончено. В тот миг, когда он передавал ей перчатки, он понял, что больше не любит ее и не чувствует к ней благодарности за ее заботы о нем. Лучше ему больше и не видеть ее!

А дети? Дети ни в коем случае не должны попасть к ней, чтобы она не могла сделать с ними то, что сделала с ним. Он постарается защитить их от нее, даже на тот случай, если он сам умрет.

Весь следующий день он ждал какого-нибудь знака, намека, каких-нибудь известий о местопребывании Наоми и преподобного Кэстора. Как при внезапной смерти в доме, этот день не похож был на обыкновенные дни и висел где-то вне времени и пространства. Филипп ходил, как живой мертвец. Зашел его отец и посидел немного, молчаливый и подавленный, что было так странно видеть в нем.

Казалось, Эмма одна оставалась на высоте положения.

— Теперь не время сидеть сложа руки, — заявила она. — Нельзя поддаваться обстоятельствам.

Она сама посетила редакторов обеих газет и угрозами и слезами вынудила у них обещание хранить молчание о происшедшем, пока не станет что-нибудь достоверно известно. Этим она одержала большую победу, так как ни тот, ни другой редактор не питал к ней ни малейшей симпатии. Оттуда она отправилась с визитом к покинутой жене пастора. Она застала несчастную женщину «в состоянии прострации». Около нее хлопотала мисс Симпкинс, председательница миссионерского общества. Не прошло и пяти минут, как Эмма узнала, что пришла слишком поздно. Мисс Симпкинс уже знала всю историю и, без всякого сомнения, успела поделиться ею с целым кружком падких до новостей женщин. Больная, попрежнему, была полна ликования. Она как-будто говорила: «Наконец-то люди узнают о моем горе. Наконец-то они окажут и мне хоть немного внимания. Теперь они перестанут жалеть его и хоть ненадолго пожалеют меня!». С нею невозможно было спорить. И, уходя от нее, Эмма подумала в ярости: «Так и надо старой чертовке, она это заслужила!».

Раз скандал начал выплывать наружу, распространения слухов уже нельзя было остановить. Новость прокатилась по городу подобно тому, как поднявшийся ручей наводнил несчастную Низину. Мэри Конингэм узнала о случившемся уже под вечер. Вначале она была ошеломлена и испугана, как-будто это было возмездием, с ужасающей быстротой постигшим ее и Филиппа. А затем она быстро подумала: «Нельзя терять голову. Я должна подумать о Филиппе. Я должна поддержать его». Она воображала его себе преследуемым укорами совести и, в своей склонности к фантастике, выдумывающим себе всевозможные пытки. Кто-нибудь из них двоих должен был сохранить присутствие духа, и она была уверена, что этим одним не будет Филипп. Ее охватил внезапный ужас при мысли о том, что эта катастрофа может навеки отнять его у нее. Этого можно было ожидать от Филиппа, всегда изобретавшего себе терзания.

Наконец, она решила написать ему и поздно ночью, изорвав десяток начатых листков (писать такому человеку, как Филипп, было при сложившихся обстоятельствах делом опасным), она составила следующую записку: «Дорогой мой, — писала она, — я сейчас не могу прийти к тебе. Ты знаешь, почему это невозможно. А я хочу быть с тобой. Сидение здесь, в одиночестве, убивает меня. Если ты хочешь где-нибудь увидеться со мной, черкни мне. Я пойду хоть в ад, чтобы помочь тебе. Пожалуйста, не мучь себя. Не создавай себе ложных представлений. В такое время необходима ясность мысли. Ради бога, помни о том, что́ мы друг для друга, и помни, что только это важно для нас с тобой на свете. Я люблю тебя, мой мальчик! Я люблю тебя… Мэри».

Надписав адрес, она, опасаясь Эммы, пометила на конверте крупными печатными буквами: «в собственные руки». Было слишком поздно искать посыльного для этой записки, а почта была уже закрыта. Наконец, она надела пальто и шляпу, отправилась сама и сунула письмо под дверь аптеки в расчете на то, что аптекарь утром передаст его. Вернувшись домой, она прилегла в своей старинной викторианской гостиной и вскоре уснула. В два часа ночи она проснулась, охваченная страхом и дрожащая от холода…

Аптекарь Стимсон нашел утром письмо и отложил его в сторону, чтобы прежде всего подмести помещение. Потом он занялся завтраком, а когда ему пришлось перевязывать рану какому-то явившемуся к нему с пробитой головой поляку, он и совсем забыл о конверте. И только, когда в одиннадцатом часу пришел мальчик с телеграммой для Филиппа, аптекарь вспомнил о письме. Таким образом, записка и телеграмма были доставлены одновременно.

Телеграмма была составлена кратко: в одном из питтсбургских пансионатов были найдены покончившие самоубийством мужчина и женщина, по предположениям, Сэмюэль Кэстор и миссис Филипп Даунс. Ожидают инструкций мистера Даунса или его личного приезда. Телеграмма была подписана: «Г. Миллер, шериф».

24

Пансионат находился в одной из боковых улиц сомнительного квартала, расположенного между верфями и деловой частью города. Здесь тянулся ряд совершенно одинаковых кирпичных домов с крылечками из известняка, почерневшими от копоти заводов и доменных печей. Номер двадцать девятый отличался от других только табличкой, гласившей: «Сдаются комнаты солидным жильцам».

Мак-Тэвиш бросил на Филиппа пытливый взгляд и нажал кнопку звонка. Им пришлось долго ждать, потом где-то хлопнула дверь и, наконец, показалась усталая маленькая женщина с волосами, скрученными узлом на затылке. Она остановилась перед посетителями, вытирая руки о грязный передник.

Филипп только смотрел на нее, не выходя из какого-то тупого оцепенения, охватившего его с момента получения телеграммы. Казалось, он лишился дара слова и был, как малый ребенок, на попечении Мак-Тэвиша. Тот первый нарушил молчание, приподняв шляпу и заявив:

— Это мистер Даунс, а я гробовщик. — Он кашлянул и смущенно добавил: — Шериф сказал нам, что… что тут остались кое-какие вещи в комнате.

Женщина попросила их войти и вдруг заплакала.

— Никогда со мной не приключалось такой беды! Теперь я разорена!..

Мак-Тэвиш попросил ее успокоиться, но она истерически рыдала все сильнее и сильнее. Во всей этой трагедии она, казалось, видела только свое личное несчастье.

— Вы расскажете мне об этом на месте, — сказал Мак-Тэвиш, похлопывая ее по руке с