Хорошая женщина - Луис Бромфильд
В пасторском доме еще горел свет, и, свернув на дорожку, Филипп увидел в освещенном окне верхнего этажа какую-то фигуру. Сперва он подумал, что это пастор, но сейчас же изменил свое предположение: «Нет… это его жена. Она поджидает его». Он громко и торопливо постучал в дверь, охваченный внезапно зародившимся в нем ужасным подозрением. Что бы ни случилось с Наоми, каждая минута была дорога: она могла спасти ее от какого-нибудь ужасного поступка, который разбил бы всю ее жизнь, а также и жизнь пастора. Он постучал снова, потом попробовал открыть дверь. Она была заперта, и за нею раздался чей-то сердитый голос:
— Иду, иду. Пожалуйста, не ломайте дверь!
В замке повернулся ключ, и Филипп увидел перед собой женщину в сером фланелевом капоте. При тусклом мерцании газа он с трудом различал черты лица — худого, белого и втянутого… лица жены преподобного Кэстора.
— Кто вы? Чего вы барабаните в дверь в такой час?
Это был высокий, скрипучий голос. А когда глаза Филиппа привыкли к свету, он увидел лицо отталкивающего безобразия. Это было зловещее лицо колдуньи.
— Я Филипп Даунс. Я ищу свою жену. Она не возвращалась домой после хорового пения.
Какое-то злобное удовлетворение вдруг изменило лицо женщины.
— Не только она не вернулась домой. Очень может быть, что они все еще там — любезничают в церкви. Это не в первый раз.
На Филиппа не произвели впечатления ее слова, но звук ее голоса и взгляд ее холодных голубых глаз породили в нем желание задушить ее.
— Их там нет. Я прямо из церкви.
Ему показалось, что она злорадно усмехнулась. Потом она сказала:
— Ну, значит, он сделал то, чего я от него ожидала. Я всегда знала, что это случится.
Филипп схватил ее за плечи.
— Что сделал? Что вы хотели оказать?
— Отпустите меня, молодой человек! Дело простое: он убежал с вашей женой, дурак вы этакий! Я так и знала, что он когда-нибудь выкинет такую штуку. О, я хорошо знаю моего Сэмюэля Кэстора!.. Не напрасно я прожила с ним пятнадцать лет!
Филиппу хотелось еще трясти ее, заставить ее говорить.
— Если вы знали, почему же вы не сказали мне?
— Потому что это могла быть любая женщина. Не обязательно ваша жена. Я сама не знала, на ком он остановится. — Старуха визгливо засмеялась. — Я и ему это говорила. Говорила каждый вечер. Я знала, что этим кончится.
Казалось, она находила наслаждение в своем ужасном торжестве.
— Куда они направились?
— Почем я знаю, куда? Он-то, наверное, в ад, где он больше никого не сможет мучить. Оставил меня, бедную калеку, без единого сента и без единой души, которая присмотрела бы за мной! Бог знает, что со мной теперь будет. Но ему это безразлично. Я всегда предсказывала это. Недурной служитель божий! Оставить бедную калеку жену, больную, без единого сента…
Филипп не стал слушать. Он прошмыгнул мимо злобной фигуры в грязном капоте и снова выбежал под дождь.
— Он даже не позаботился о моей грелке, негодяй!.. — донесся до него голос женщины, вскоре заглушенный шумом дождя.
Сам не зная как, промокший и дрожащий, Филипп очутился внутри багажного помещения железнодорожной станции. Все остальные служебные помещения были закрыты, но среди нагроможденных чемоданов какой-то театральной труппы мирно дремал носильщик. Кто-то вдруг с силой потряс его, и, очнувшись, он увидел перед собой сумасшедшего, бледного и дрожащего, окруженного лужей стекавшей с него воды.
— Скажите мне, — спросил Филипп, — уезжал ли кто-нибудь из города с часовым поездом?
Носильщик сонно уставился на него и заворчал, протестуя против того, что его так грубо разбудили.
— Говорите скорее! Мне необходимо знать!
Носильщик почесал голову.
— Гм, да. Пожалуй, кто-то садился на часовой. Припоминаю, что это был пастор… забыл, как его звать.
— Кэстор?
— Вот-вот… Именно он, долговязый такой.
— Он был один?
— Не знаю… Пожалуй, что один. Я больше никого не видал.
Филипп оставил его и постоял минуту под навесом платформы, вглядываясь вдаль, где мокрые, блестящие рельсы исчезали в тумане среди мерцавших, как драгоценные камни, сигнальных огней. И вдруг он возненавидел Низину, и завод, и весь город… Он злобно расхохотался: даже его любимые паровозы, и те обманули его и увезли Наоми куда-то во мрак.
Теперь нечего было больше делать. Он был рад, что не пошел в полицию искать ее. Если полиция не узнает о случившемся, то, может-быть, история не дойдет и до газет, а пока-что те двое могут вернуться. Приходилось опасаться только сумасшедшей старухи в пасторском доме. Тут ничего нельзя было предвидеть.
«Я не знал, что дело обстояло так плохо, — подумал он. — И никто не знал».
Он уже не замечал ливня, так как промок насквозь и им овладела смертельная усталость. Он ясно сознавал только одно: что он не может оставаться больше в том городе, где жили Наоми и преподобный Кэстор, где была убита Джулия Риццо, где была подавлена трагическая попытка рабочих добиться справедливости. Он не мог оставаться больше в одном городе со своим отцом. Он хотел уехать, хоть на другой конец земли. Любое место, даже дикие дебри Мегамбо, было менее жестоко, чем этот черный, чудовищный город.
Добравшись до аспидно-серого дома, он целых двадцать минут стучал, не получая ответа. Наконец, он обошел дом и стал бросать камешки в окно, за которым его мать и отец проводили то, что Мабель называла «вторым медовым месяцем». Тотчас же в окне показалась голова, и голос матери спросил:
— Кто там? Господи, что случилось?
— Это я, Филипп… впусти меня!
Мать открыла ему в капоте с цветочками, которого он никогда раньше не видел на ней. Должно-быть, это был ее лучший капот, сохранявшийся ею на случай приезда мужа, на возвращение которого она в глубине души надеялась. Голову ее кокетливо покрывал розовый кружевной чепец. Закрыв за сыном дверь, она спросила:
— Ради бога, Филипп, в чем дело? Ты, кажется, с ума сошел.
Он улыбнулся ей, но это была ужасная улыбка, искривившая его черты; она родилась из оживших воспоминаний, из отвращения при виде капота в цветочках и кокетливого кружевного чепца.
— Нет, я еще не сошел с ума, хотя это легко может случиться. Дело касается Наоми: она убежала…
— Как это убежала?
— Убежала, и не одна, а с преподобным Кэстором.
— Филипп! Ты, действительно,
