Черный снег - Пол Линч
Шли часы. Вокруг стола появились мухи, и он встал и разогнал их кулаками. Когда вновь глянул из своего кресла, их число кратно умножилось. Он смотрел на них, устрашенный тем, что они привычны были делать, как двигались они черными флотилиями по комнате, выписывали дуги и присаживались, вновь улетали, заполняя все своим тошнотворным жужжаньем. Он видел, как они собираются у окна, тыкаются в стекло, словно видят путь наружу к большему дневному свету, к мелкой мороси, заполошно жужжали в стекло, не понимая, что таков предел их природы, видеть наружу, не мочь выбраться сквозь окно. Читая написанное мальцом, он начал различать иную картину того, из-за чего случился пожар, увидел, как складывается головоломка, в которой этот пацан Волокита оставался скрыт, так вот что происходило, и теперь оно казалось ему безупречной картинкой.
Вечер двух солнц. Эти странные ячеистые облака ветер снес на запад, оставив небо словно бы в синем дыму. По нему катился медный грош луны, разбухший и пылающий. Сделал посмешищем угасавшее солнце, и пламя его прошило небо филигранью света, окрашивая все вокруг в великолепный жженый оранжевый. В Барнабасе бушевала теперь ярость, гнев первозданный и глубинно свойственный природе того, из чего Барнабас был сотворен, и он позволил этой свирепой энергии нести себя. Пройдя через задние ворота, оставил их распахнутыми. У него за спиной те наконец сдались и осели к земле. Он шагал по бесплодным задним полям, свернув кулаки в шары, вглядываясь в темные внутренние видения, что нахлынули незвано, и он позволил им бродить, этим зверям свирепейшей породы, зрение его сузилось, и он перестал разбирать, куда идет, перестал видеть землю перед собой, что́ у него под ногами, десять тысяч влажных языков травы тянулись к его лодыжкам, чертополохи шипами в небо. Исчезающая в траве тень его шага. Над головой пронеслась с великим ш-шух стая темных птиц. Он спускался по треугольному полю, сужавшемуся к калитке, привязанной веревкой, и вступил теперь на одно из полей Франа Глакена, чувствовал, перемахивая через калитку, как пропитанные влагой штанины холодят кожу. Двинулся дальше по длинному наклонному полю, выгнутому серпом, земля свежевспахана, и он топтал ее медленно и тяжко, будто песок под сапогами. Земля склонялась вниз, и вблизи побережья водная гладь отражала этот дымчато-синий вечерний свет, на поверхности – дрожь того, что казалось теми двумя солнцами. Над водой одинокая чайка всхлипнула и резким поворотом ушла к кремневому горизонту. Вниз по склону, пока не увидел отдаленный очерк дома Пата Волокиты.
Вошел в дверь, остановился в кухне, увидел, что она пуста, прочувствовал нараставший странный запах, вареная капуста, мясо и что-то еще, что он не мог назвать, неповторимые запахи другого. То, что теперь было в нем, требовало выхода. Он вступил в другую комнату и увидел Пата Волокиту, тот спал в кресле, руки на коленях сжаты в бесполезные кулаки, челюсть отвисла. Безмятежность была в его существе, и она соскользнула с него, как маска, стоило ему пробудиться, Барнабас нависал над ним со свернутым в шар кулаком, предвестником всевозможного зла. Увидел же Барнабас, как засветилась в глазах у Пата, когда он проснулся, растерянность, лоб наплыл вниз, уплотнился над глазами, а следом обширная оторопь страха. Голос Барнабаса накатом морского прилива, и то, что увидел Пат в глазах Барнабаса, лишило его дара речи, звериный очерк человека над собою. Где этот блядский гаденыш, сынок твой? Где ты его прячешь?
Говоря это, Барнабас потрясал перед Волокитой красным кулаком, и Волокита раскрыл рот, но ни слова оттуда не донеслось. Барнабас схватил его за рубашку и рывком выдернул из кресла, но механика, извлекшая из кресла, тут же отказала, и тот рухнул, обмякнув, словно тряпичная кукла. Барнабас подхватил его за шкирку, выволок наружу и швырнул во дворе возле старой картофелекопалки, проржавевшей печеночно, огромные колеса валялись без толку, как забытые древнегреческие солнца. Барнабас склонился к Пату так близко, что казалось, мог разглядеть его мысли.
Где он, Волокита? Ты его, нахер, спрятал, да? Да-да, спрятал. А ну говори давай, где он. Он сжег мой хлев, отнял у меня ферму, а теперь убил моего сына.
Лицо у Пата сделалось растерянным, он собрался заговорить, но не нашел слов, и Барнабас дважды ударил его кулаком в лоб. Волокита принял удары беспомощно, голова у него обмякла и упала на землю, но Барнабас поднял его опять. Говори, повторил он. Тут в Волоките что-то ожило, он принялся вырываться, они закружились, и Волокита резко вскинул кулак и попал Барнабасу точно в висок. Тот покачнулся назад, потерял равновесие, рухнул на картофелекопалку. Старая железяка громыхнула от удара его черепа, и на мгновение во дворе разверзлась чудовищная тишина. Барнабас лежал бездумно и безмолвно, с остановившимися глазами, Волокита застыл над ним, в ужасе схватившись за голову, наблюдая, как проступает темная кровь.
Дурак ты дурак, сказал он. Смотри, что с собой сделал.
Волокита зашагал по двору взад-вперед, вернулся к Барнабасу, снова наклонился. В глазах у него дрожало. Сынок мой, вымолвил он. Голос его надломился, рот приоткрылся, но силу говорить толкал вперед некий последний выдох. Он снова покачал головой. Сынок мой, Барнабас. Угробили его. Его не стало в больнице несколько недель назад. Его там крепко поколотили в приюте, хотя сказали, что это он упал. Похоронили на кладбище приютском, а я даже не знал. Меня туда священник отвез.
Барнабас в попытке встать, разум неверен, рука прижата к мягкому и кровящему месту на голове, все тело – расколотое в двух местах дерево, зрение у него теперь двоилось. Куда делся Волокита, он не видел. Почти ничего не видел, только клочья вечернего света, и стоял он, согнувшись в его отблеске, чувствилище ума его в распаде до ослепительной тьмы, стремившейся растечься внутри, подобно чернилам, и поглотить его. Попытался заговорить, почувствовал во рту новый привкус себя самого, комок плоть-языка болтался во рту; спотыканье к забору. Перевалил через него, двинулся дальше, шаткий стайный зверь вверх по полю, горный ручей у него в глубине рта – теченье железистой крови. Погнутый и надсадный. Смаргивая на незримом свету. Разум – животный инстинкт, место беспримесного выживания.
Медленно преодолел путь на холм, мир – неземной склон, язык – ощупью по влажной крови рта. Холодевшие
