У смерти твоё имя - Диана Аркадная
Жертва, бегущая от своего преследователя, жаждущая спасителя, но лишенная выбора в ловушке порочного треугольника. Обреченная сама рано или поздно превратиться в жестокого гонителя… Совсем как она.
Пока Сабина смотрит на Прозерпину, мужчина не отрывает взгляда от нее самой. Девушка чувствует его неотрывное внимание на себе, оно легким шелковым покровом гладит кожу, обвивает сердце, распускаясь, как цветок под солнечным светом, потаенным ожиданием чего-то особенного, придуманного однажды во сне, но позабытого за чередой холодных одиноких дней ее жизни.
– Любовь часто бывает подобна ненависти, – наконец произносит он. – Побудешь моей моделью?
Сабина тут же оборачивается.
– Моделью?
– Заказывать натурщицу теперь, когда на носу снежная блокада, не выйдет. Думаю, ты бы идеально подошла на роль Прозерпины.
Девушка переводит взгляд обратно на картину, пытаясь примерить ее образ на себя.
– В детстве ты, наверное, часто бывала моделью для своей мамы? – продолжает Чиркен. – Я интересовался ее работами после знакомства с тобой и нашел много детских портретов.
– Она никогда меня не писала, – тихо отвечает Сабина, все так же не глядя на мужчину.
Чиркен и прежде часто спрашивал ее о детстве, о жизни в приюте и после, и хотя это заставляло старые раны неспокойно и тревожно ныть где-то под горлом, она старалась рассказывать обо всем без утайки, день за днем открывая ему все больше. Единственное, о чем он никогда не задавал вопросов, так это об ее отчиме, словно того никогда не существовало. Сейчас девушка решается заговорить сама, чувствуя потребность объясниться:
– Помню, что, пока я была совсем маленькой, мать еще была ко мне добра. Но я росла, и она становилась все более холодной. Не знаю, было ли тому причиной то, что болезнь постепенно брала над ней верх, или что-то иное. В любом случае она вела себя так, словно меня не существует. Изредка замечала, могла сказать несколько скупых фраз, чтобы я что-то сделала или, напротив, перестала делать. Порой, когда отчим уезжал и его не было несколько дней кряду, садилась за картины и тогда учила меня. Это было единственным временем, когда она говорила со мной почти свободно. Из нее был строгий учитель, но я впитывала эту строгость как самую нежную ласку. Когда же отчим возвращался, все в очередной раз переставало иметь смысл. Это был никчемный и жестокий человек. И почему мать его так беспрекословно слушалась? Я никогда не понимала. Ему всегда было мало чужих страданий, он упивался ими как и без того жирная пиявка, которую вот-вот разорвет, но она продолжает сосать кровь. Он мучил мать почти каждую ночь, а я слушала ее задыхающиеся вскрики и ждала. Потому что, закончив с нею, он шел ко мне. – У Сабины кончается дыхание, и она умолкает, комкая в руках ткань юбки.
Шрамы на теле девушки давно побелели, но иногда их начинало печь, как если бы грубые пальцы продолжали до боли стискивать ее бедра и прижигать кожу на животе окурком сигареты.
Чиркен, на скулах которого после ее рассказа играют желваки, напряженно рассматривает ее, и Сабина не выдерживает, прячет взгляд, чувствуя невольное сожаление, что начала этот разговор. Тогда теплые ладони мягко ложатся на ее лицо, вынуждая посмотреть на мужчину. Ясные глаза смотрят в ее собственные, проникая, кажется, в самую суть, и девушка падает в провалы чужих зрачков, как в глубокий колодец без дна.
– Тогда хорошо, что этот человек мертв. – Губы Чиркена на мгновение изгибает злое выражение, столь непривычное для его мягких черт. Затем руки мужчины опадают, он отворачивается и, чуть помолчав, заговаривает вновь: – Мне знакомы твои чувства. Мою мать звали Ульяной. Не в силах переносить гнета деспотичного отца и выходок старшего брата, она рано ушла из семьи, или, вернее сказать, сбежала в замужество с моим отцом, Керемом. С детства она воспитывала меня жестко, если не жестоко. Считала, что, если мальчику дать хоть немного тепла, он вырастет сущей размазней.
В последних словах его звучит неприкрытая горечь.
– А ваш отец? – спрашивает Сабина, чуть склонив голову. Ее переживания, которые еще несколько секунд назад сдавливали горло плотным комком, бледнеют перед редким моментом, когда Чиркен делится собственными воспоминаниями.
– Он был довольно рационального склада человек и верил, что не стоит лезть в то, в чем не разбираешься. А так как воспитание маленького ребенка полагал делом сугубо женским, то и оставался в стороне, пока я не подрос достаточно, чтобы можно было оторвать меня от матери и начать давать мужскую науку. Правда, матери это не понравилось. Скандалы отец не любил еще больше, чем заниматься не своим делом, так что вскоре он оставил всякие попытки что-либо изменить.
– Вы говорили как-то, что ваши родители…
– Они погибли, верно, – кивает Чиркен, и в этот раз в ровном голосе не мелькает ни застарелой боли, ни даже тени былой тоски. Единственным, что выдает чувства мужчины, становится то, что он, обернувшись, прислоняется к письменному столу, словно пытаясь ощутить опору. – Стали жертвой преступника, который уже давно промышлял грабежами и убийствами. Он расправился с ними, а затем поджег дом. Я оставался ночевать у тетки и узнал обо всем только утром. К тому моменту от нашего семейного гнезда остался только пропахший гарью остов.
Сабина думает о том, как пошутила судьба, раз единственная жена Чиркена тоже сгорела в огне.
– Что стало с преступником? Его нашли?
– Нашли, – скупо отвечает мужчина, а затем качает головой, словно отбрасывая от себя какие-то мысли. Мрачные краски стекают с его лица, как если бы на окрашенный только что холст плеснули растворителем, когда он резко меняет тему. – Так что скажешь? Пусть я не Россетти, но ты же не прочь побыть моей Джейн[3]?
Девушка не настаивает на продолжении разговора. Она тоже не держится за возвращенные со дна памяти переживания и позволяет им оставить ее. Прошлое можно вспоминать, но в нем не нужно жить – этому учит ее Чиркен и это показывает своим примером.
Не в силах противиться изогнувшей мужские губы обаятельной улыбке, Сабина чуть заметно кивает. Все еще непривычное, но уже знакомое чувство щекочет вены, как это теперь бывало во время стрельбы или – пусть и нечасто – в разговоре с Тимуром, когда тому случалось сказать какую-то особенно удачную остроту, что было вполне в его духе.
– Тогда начнем уже завтра, если ты не против. Нужно только примерно определиться с декорациями. – Чиркен подхватывает с кресла разложенные на нем несколько отрезов
