Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер

в собственную жизнь. Мне хотелось распланировать ее и решить, как математическую задачу. Я хотела понять, почему ушла моя мать, и где я хочу побывать, и… – Я смотрю на Миллера, и он крепко сжимает мою руку. – Простят ли меня за мои ошибки. Я думала, что, если научусь предсказывать свое будущее, станет не так страшно его ждать. – У меня сжимается горло, но я продолжаю говорить. – Но это не помогает. Я думала, «ПАКС», рассказав, что с нами будет, сделает нашу жизнь легче. Но дело в том, что для каждого момента времени он предсказывает свое будущее. И даже для одного момента вероятность будущего равна девяноста трем процентам. Теперь я понимаю, что самое главное – наши чувства, неожиданные поступки, ошибки и удачи – помещается в оставшиеся семь процентов. Это та самая серая зона, в которой мы живем по-настоящему. – Я глубоко вдыхаю. – Послушайте меня: человеческий мозг не является чем-то застывшим и неизменным. Он пластичный. Он меняется с возрастом. Точно так же с возрастом будут меняться ваши ответы на вопросы «ПАКС», а значит, и ваше будущее. И в этом суть нашей жизни.

– Прекратите съемку! – пронзительно визжит Эвелин за сценой, и камера, в которую я смотрю, опускается в пол. Поднимается суета. Хода ищет взглядом режиссеров, которые скажут, что делать дальше. Эвелин вырывается из рук Феликса, а Миллер притягивает меня к себе и обнимает.

– У тебя все получилось, – шепчет он мне на ухо.

Я еще ощущаю этот шепот, когда Эвелин хватает меня за руку и оттаскивает от Миллера.

– Что ты делаешь? – вскрикивает она, до боли впиваясь пальцами в мою руку и уставившись на меня дико расширенными глазами. – Что ты натворила?

– Отпустите меня, – говорю я, стряхивая ее руку.

Когда я встаю, Миллер встает вместе со мной. Грудь Эвелин ходит ходуном; она задыхается от злости. Она хочет мне что-то сказать, но я, не дожидаясь, огибаю ее и ухожу со сцены.

Никто не знает, что делать: Хода все еще разговаривает с режиссером, съемочная группа кучкуется в противоположном углу зала. Эвелин словно окаменела. Когда мы проходим мимо Феликса, его глаза полны слез; он лишь молча кивает нам. Джаз отворачивается. Мать стоит в коридоре, скрестив руки, и поджидает нас.

Но я не хочу с ней разговаривать и знаю, что не обязана. Я сказала все, что хотела, и сделала все, что могла, в той зоне ответственности, которая была моей.

– Роуз, – произносит мать, когда мы уже давно прошли мимо. Я уж думала, она так ничего и не скажет.

В конце коридора я разворачиваюсь и возвращаюсь к ней. Она не улыбается, но и не выглядит рассерженной. Скорее, пожалуй, удивленной. Я внезапно узнаю в ней еще одну свою черту – точно такую же решительность, которая охватила меня после чтения статьи в «Нью-Йорк Таймс», когда я поняла, что надо делать. Когда все растоптано и остался только один путь – самый трудный.

– В тот первый день ты спросила, ценила бы я тебя без «ПАКС». – Мать делает паузу, и Миллер проводит пальцем по внутренней стороне моего запястья. – Я никогда не знала, как с тобой сблизиться, и «ПАКС» мне очень помог. У нас появилась точка соприкосновения.

«Теперь ее нет», – думаю я. Но мать продолжает:

– Надеюсь, ты знаешь, что я восхищаюсь тобой и готова поддержать в любом твоем начинании.

Мы обе молчим, и в коридоре повисает тишина. Мать слегка шмыгает носом, и впервые за все это время я вижу, что она нервничает.

– Я не считаю, что поступила с тобой очень хорошо, но, думаю, что тогда сделала для тебя все, что могла.

Я медленно киваю. Возможно, она права. Ей действительно было суждено родить одну дочь, и все должно было случиться именно так, как случилось. Благодаря этому в пространство между тем, что она могла мне дать, и тем, чего я от нее ожидала, вместились папа, Вера, Виллоу с Миллером и даже я сама. Не знаю, какой бы я выросла, если бы она оставалась рядом. Но я такая, какая есть. Я стала такой вопреки ей и стою сейчас за сценой рядом с Миллером, уверенная в том, что сделала все, что могла.

– Вы двое можете идти, – говорит она наконец. Потом поправляет часы и снова смотрит на меня, на Миллера, опять на меня. – Я тут разберусь.

– Хорошо, – отвечаю я. Ведь и правда хорошо. – Спасибо.

Мать кивает, смотрит мне в глаза через пустое пространство коридора.

– Может быть, когда-нибудь я еще увижу тебя в Калифорнии.

– Забавно, – с улыбкой говорит Марен, стоя на сцене актового зала. – Я планировала сделать фотографии людей, углубленных в свои тайные мысли. Хотела представить глубокий взгляд на то, как, думая о личном, мы уходим в себя и забываем про окружающий мир.

Она нажимает на кнопку, запуская слайд-шоу. На огромном экране актового зала один за другим появляются ее прекрасные черно-белые снимки. На первом фото ее братья делают уроки за столом на кухне. Первый жует ластик на конце карандаша, наклонив голову набок, и смотрит на второго, читающего учебник.

На следующем фото Феликс в кардигане стоит на кухне XLR8, помешивая ложечкой в чашке с кофе, и с полуулыбкой смотрит куда-то за кадр. По самому краю снимка виден локоть и кусочек блейзера Джаз, выходящей из кухни.

И самая последняя фотография – мы с Миллером под снегом в день школьного бала. Темнеет, а он смотрит на меня.

Сейчас мы сидим в актовом зале на последнем ряду и он сжимает мою руку.

– Обычно, когда мы думаем, что нас никто не видит, мы все равно смотрим друг на друга, – говорит Марен, щелкая переключателем.

Появляется целая сетка фотографий. Я вижу Отем, родителей Марен и даже своего папу за кофемашиной в «Бобах». В самом центре располагается фото Оуэна за пианино и его сестричек, переглядывающихся в дверном проеме.

– Мы все связаны между собой. Наверное, я сделала ошибку, назвав свой проект «Когда они смотрят в другую сторону». – Марен глядит мне в глаза через весь зал, и я ей улыбаюсь. – Потому что на самом деле мы всегда смотрим друг на друга.

Когда комиссия начинает задавать вопросы, я сползаю на сиденье и кладу голову Миллеру на плечо. В марте ему сняли гипс, и теперь он ходит на физиотерапию разрабатывать руку. Я его обнимаю, и он в ответ обхватывает меня обеими руками.

Миллер не поступил в Браун, и это самое удивительное, что случилось за год. Теперь любой университет был бы только счастлив получить такого студента. Но Миллеру больше не придется поступать в любой – о нем мечтает Стэнфордский университет, причем так сильно, что даже готов платить стипендию, если он приедет в Калифорнию.

Это, конечно, не полная оплата, обещанная XLR8, но Миллер уже обдумывает мысль о работе на территории кампуса, летние подработки, заявки на гранты. Конечно, это ведь Миллер.

«Мне даже не приходило в голову о таком мечтать, – сказал он, получив приглашение. Мы сидели в машине в самом конце нашей подъездной дорожки, и он открыл почту у себя в телефоне. – А получилось даже лучше, чем я мечтал. Как же так?»

Наверное, жизнь внесла свои коррективы. И к тому же это чуть ближе к Сан-Хосе, – я знаю, мы оба об этом подумали, хотя вслух ничего не сказали.

«Будешь теперь играть в своих богов. Так же, как в детстве», – сказала я Миллеру. Мы сразу просмотрели список дисциплин на факультете истории Древнего мира, дружно склонившись головами над консолью.

Миллер улыбнулся – по-настоящему, только для меня. Больше никаких спрятанных Миллеров. Порой я скучаю по нему, хотя он еще не уехал, – отголосок грядущей тоски. Как сказал сам Миллер ночью в Нью-Йорке, мы не знаем, каким будет следующий год, да и те, что придут за ним, – тоже. Но один раз мы с Миллером уже сумели найти дорогу друг к другу, значит, сумеем сделать это снова.

Я пытаюсь не загадывать наперед. После того как «ПАКС»