Последний человек в Европе - Деннис Гловер
* * *
Джура, сентябрь 1948 года. Он исписал ручку. Надавил посильнее, чтобы выжать чернила, но только процарапал между печатными строчками на дешевой бумаге пустые линии. Он с отвращением отбросил ненавистный прибор на стол, поискал в обувной коробке перо. Облизывая кончик, выглянул в окно, на остатки развороченного курятника, не пережившего и первой серьезной бури. В дальней части фермы стоял сломанный грузовик, а в сарае – отказывавшийся заводиться мотоцикл, а значит, он практически отрезан от внешнего мира. Конец лета выдался славным, но осенняя погода началась со слякоти, и он не ступал в сад уже неделю. Выбивался из сил даже после прополки, а в холод выходить и вовсе стало невозможно.
Он опустил глаза на новое письмо от Варбурга, пришедшее этим утром. «Много недель не было новостей из твоей далекой твердыни – надеюсь, это значит, что ты работаешь не покладая рук…» По груди прокатилась волна боли, но скоро судорога прошла. С ухудшением боли вернулась и температура.
Он потянулся к эмалевой металлической чашке – стаканы бы не пережили поездку по проселкам острова – и бутылке бренди, налил двойную дневную дозу и опрокинул одним залпом. Тут же вспыхнувшее в животе жжение сменилось бодростью, вернув правильный настрой для самой важной задачи.
Не снимая халата, он лег в постель вместе с изменившейся до неузнаваемости рукописью. Здесь работать было уютнее. Горизонт его мира сужался с сокращением светового дня. Всего, включая правки, сделанные в Хейрмирсе, он прошел две трети романа.
В эти дни, когда он подолгу работал в постели, он то и дело забывал, с чего начинал и чем заканчивал. Клевал носом на середине мысли, подхватывал ее, проснувшись. То решал особенно каверзный вопрос сюжета, а то возился с чем-то малозначительным и очевидным, но никак не дававшимся раздражающе слабому разуму, – например, ставить запятую до или после скобки. И, не успев определиться, он уже погружался в сон или размышления – тело было измождено, но мозг все еще работал на всех парах. Воспоминания казались бессвязными. Как он играл с матерью и Аврил в детстве; как его порол в школе жестокий супруг директрисы, Самбо; затхлая каморка с древней отвратительной проституткой, чей возраст скрывали слои макияжа; падающие на Ист-Энд ракеты; и вновь прогулка по Золотой стране, пока солнце пригревает спину.
В память особенно запал один сон. Он шел в почти кромешной тьме – должно быть, в Барселоне, после возвращения с фронта, – и тут почувствовал, как к руке прижимается что-то мягкое. Это Айлин. Она моложе и пышней, из-под черного берета сбегают волнами густые каштановые волосы, накрашенные губы так и манят поцеловать. Словно не сон, а бред, странная галлюцинация – возможно, из-за болеутоляющих. Он принюхался, чтобы убедиться, что ему не мерещится: она надушилась, и сейчас больше всего на свете хотелось увести ее в разрушенную церковь и заняться с ней любовью прямо на земле. И все же, несмотря на ее очарование, напомнившее, почему он с первого же взгляда решил на ней жениться, она выглядела так, словно жила во время террора: взгляды искоса, искусственное выражение лица, желание оставаться невидимой.
Она глупо рискнула и последовала за ним. В глухой ночи их могли бы и не заметить или принять за очередную влюбленную испанскую парочку, но если их остановит патруль – пиши пропало: «Товарищи, ваши документы…» Поэтому общаться они могли только шепотом.
– Я нарушила свое первое правило – не рисковать, – сказала она, затянув его в темный подъезд и поцелуем впившись в губы. Он почувствовал на ее щеках слезы. И так же быстро, как появилась, она пропала – то ли в ночь, то ли прочь из фантазии, он и сам не знал. Хотя она ничего не сказала прямо, он чувствовал, что она хотела сказать, – знал, как знают все возлюбленные: «Я предала тебя и теперь раскаиваюсь», но одновременно – «Я люблю тебя». Он бежал по улице, пытаясь ее найти, но она растворилась без следа.
Реалистичность сна разбудила его. Он проснулся с ощущением, словно плавает на поверхности пруда, силясь снова погрузиться в глубины забытья. На глаза навернулись слезы. Сейчас он любил ее как никогда. Он наконец осознал, как она рисковала. Вернувшись в «Континенталь», она отвлекала коммунистов, чтобы те верили, будто он еще на фронте. Они могли бы с легкостью арестовать ее и даже пытать – все-таки из-за управленческой должности она была намного ценнее его. Это была попытка защитить, тщетный жест – и как раз из-за своей тщетности великолепно человеческий. Книга. Он должен ее закончить – в знак верности.
Оруэлл с усилием поднял перо, скатившееся во время сна на пол, и вписал эту встречу в сюжет. Подобное случалось все чаще и чаще, пока разум скакал по параллельным колеям, проложенным горячкой, лекарствами и снами. Словно время стало настолько драгоценным, что нельзя было тратить даже мгновения забытья.
Закончив, он перечитал сцену. И тут же понял, что это нагромождение бреда только портит сюжет. Он все вычеркнул и выругался из-за потраченного времени. А пролистав к началу, увидел, что натуралистический роман постепенно вырождается в галлюцинаторный кошмар. Все добавки со времен больницы пронизывались каким-то неистовством, из-за которого первоначальная история стала казаться чуть ли не школярской. Шокирующий физический и психический упадок Уинстона, комната 101 с крысами в клетках, тикающие метрономы и сияющие глаза, в которых Уинстон под воздействием наркотиков плавал, словно морская свинья, бесконечные коридоры министерства любви, в которых он сознавался в преступлениях и изобличал всех подряд, кого знал… Все это становилось так мрачно, что его снова охватили сомнения.
Стоит ли продолжать? Он придумал новую точку зрения на свою ситуацию, хоть где-то на задворках сознания и понимал, что все это только оправдания: чем быстрее он закончит книгу, тем быстрее сможет вернуться в санаторий, к шансу выжить. Или, пожалуй, можно все бросить сейчас же. Попросить Риза следующим же утром увезти его с острова в больницу на восьмичасовом пароме. Но этот соблазн быстро угас. Он знал, что в больнице работе придет конец – уж Дик за этим проследит. А что, если он не оправится? Без этой книги он так и останется очередным незначительным автором, который умер молодым, не оставив особо примечательного наследия, несмотря на успех «Скотного двора». Незаконченный роман – ворох каракулей, в которых мог разобраться только он, – станет пеплом, а он – прахом, одиноким призраком, вещающим истину, которую никто и никогда
