Последний человек в Европе - Деннис Гловер

* * *

Начало ноября. Он завернул колпачок на ручке и уронил ее вместе с тяжелой рукописью на пол. Ручка прокатилась по перекошенным половицам, уперлась в край ковра. Редактура закончена. Теперь его разум готов к санаторию. Оставалось только одно: напечатать третью и окончательную версию. Никто другой не разберет текст в нынешнем виде, а без присмотра машинистка, даже самая профессиональная, наверняка испортит многие неологизмы. Пожалуй, опытный стенограф под его личным контролем управится недели за две; Варбург найдет кого-нибудь подходящего.

Он написал издателю, но дни шли, а звонков не было. Раздосадованный Оруэлл обратился к своему литературному агенту Леонарду Муру, который много лет назад убедил Голланца издать «Фунты лиха в Париже и Лондоне» и с тех пор ни разу не подводил. Мур тут же нашел человека с хорошими рекомендациями: мисс Э. Кедди, дом 47 в Баркстон-Гарденс, Кенсингтон, SW5. Она была готова приехать на Джуру за семь фунтов в неделю плюс расходы, при условии, что ей предоставят машинку. Но тут редактор Варбурга, Роджер Сенхаус, заявил, что мисс Кедди не потребуется – его племянница, знакомая со многими секретаршами, заверила, что знает людей, готовых все отдать за возможность поработать со знаменитым автором «Скотного двора». Оруэлл ответил Муру, что его машинистка не понадобится.

Несколько дней он не мог подняться с постели, и Рикки приносил почту к нему в комнату. Наконец пришло письмо от Сенхауса.

Рад слышать новости, что вы нашли время переработать роман. В вашем письме очевиден оттенок разочарования, когда вы говорите, что в книге чувствуются стресс и неуверенность, вызванные угрозой вашей треклятой болезни, и их, видимо, не удастся устранить к вашему удовлетворению. Но, несмотря ни на что, поставить точку в этой работе – уже победа. По поводу машинистки: дайте мне еще три дня – и вы получите ответ. Как бы то ни было, мы вас ни за что не подведем.

«Победа? Вы подождите, пока увидите, в каком состоянии книга», – подумал он. Было в письме Сенхауса что-то – знакомые неточности и недомолвки, – подсказавшее, что печатать придется самому, причем быстро, иначе он упустит возможность убраться с острова до зимы.

* * *

27 ноября. Он был прав – Сенхаус так и не исполнил обещания, пришлось взять эту тяжелую задачу на себя. Он почти не мог сидеть за столом – обычно его хватало на час, редко чуть больше, если получалось вытерпеть боль, – но обнаружил, что все еще может растянуть рабочий день с помощью приема, которому научился в санатории: печатать в постели. Это труднее, чем кажется. Во-первых, машинку надо поддерживать на подносе и на коленях, а пока не привыкнешь, это все равно что печатать на шлюпке в неспокойном море. Во-вторых, в валик нужно было заправлять сразу четыре страницы и три копирки, чтобы были копии для себя, Варбурга, Мура и американского издателя Харкорта Брейса. И повторить это около четырехсот раз.

Он трудился уже где-то две недели, каждый день – одна и та же мрачная математическая задача: четыре тысячи слов, двадцать четыре тысячи нажатий на клавиши или пробел, двести возвратов каретки, десять перемен бумаги – и все дополнительно осложнялось состоянием печатной машинки, находившейся на последнем издыхании.

Имелись у работы в постели и свои преимущества: например, подушки можно положить так, чтобы было удобнее читать рукопись; всегда тепло; легко вздремнуть, когда устанешь. Он пытался не думать о предостережениях Дика насчет того, как на дыхание влияют наклоны, сутулая осанка, перетаскивание подушек и прочие телодвижения. На каждую смену бумаги и каждую строчку наверняка уходил лишний кубический фут кислорода – такими темпами и на дирижабль хватит, подозревал он. А кислород – смертельное топливо для бактерий, размножающихся в легких; впрочем, разве Дик сам не сказал, что лекарства их изничтожили? Плеврит, грипп, простуда – сейчас он мог болеть чем угодно.

Он продолжил с места, на котором остановился: слова О’Брайена, заманивающего Уинстона в Братство. Просмотрел черновик и решил их изменить.

Вы должны привыкнуть к жизни без результатов и без надежды. Какое-то время вы будете работать, вас схватят, вы сознаетесь, после чего умрете. Других результатов вам не увидеть.

Он проработал еще три часа, почти без перерыва, самого себя удивляя стойкостью и продуктивностью, которые колебались день ото дня, но все же заметно снижались. Только когда усталость накрыла с головой, а тело вдруг приобрело хлипкость и прозрачность желе, он наконец свалился на подушку, в рваный горячечный сон вечно больного.

* * *

В следующие дни он работал на первом этаже. Когда начали завывать и биться в стены ледяные зимние бури, температура в доме резко упала; к этому времени уже вышел весь парафин для переносного обогревателя, и в спальне его дыхание превращалось в пар. Единственное, чего в Барнхилле все еще было в достатке, – бренди и джин, и он удвоил их потребление. Печатал он на диване в гостиной, закутавшись в одеяла рядом с камином, в слабом тепле от сырого сочащегося торфа. Дом казался пустым и мрачным – кроме него здесь жили только Рикки, Аврил и новый управляющий Билл Данн. Данн, ветеран, потерявший на войне ногу, но научившийся ходить с искусственной, приехал на остров для изучения земледелия и увлекся сестрой Оруэлла, хоть и был на несколько лет младше нее.

Оруэлл почти закончил, а значит, больше не получится уклоняться от столкновения с главной концептуальной проблемой романа. Порождения его воспаленной фантазии на острове и в больнице – болезненные уколы, нездоровье Уинстона, сцены пыток, крысы – все это, как он и подозревал уже давно, придало роману мрачность на грани с готической. Неужели он ушел от стиля Герберта Уэллса, только чтобы писать под Эдгара Аллана По?

Теперь его посетила мысль – хоть он и знал, что верить ей нельзя. Можно изменить концовку. Уинстон еще может всех перехитрить, жить дальше, скрывая тайную ненависть к Большому Брату, вернуться на старую работу, а то и воссоединиться с Джулией, изменить внешность с помощью пластической операции и существовать дальше счастливым пролом – все равно этого, убеждал себя Оруэлл, наверняка потребуют голливудские воротилы в том маловероятном случае, если роман станет бестселлером. Он отбросил эту безумную идею уже через несколько секунд. Он уже так пробовал в «Да здравствует фикус!», и зря. Так теперь не пишет даже Во. Ностальгия может быть по прошлому – но не по будущему.

Он снова вернулся к рукописи и продолжил печатать. Оставалась страница-другая до конца – сцены, где Уинстон сидит наедине со