Последний человек в Европе - Деннис Гловер
Такой теперь стала его жизнь: чередование зыбкого сна с периодами ясности, когда он решительно перерабатывал роман, заполняя поля правками, добавляя иногда целые страницы. Он просыпался среди ночи и с удовольствием читал или работал, а потом мог проспать полдня под лучами солнца – причем это случалось впервые в жизни.
Этим утром, хоть он и не спал, сконцентрироваться не получалось. Ему нужно было помыться и побриться, а отвратительное больничное судно уже осточертело; он твердо настроился встать и сходить в настоящий туалет, тем более ему наконец разрешили. Он не выходил из палаты много недель – до сих пор его самым большим усилием было сидеть на стуле рядом с койкой и читать газеты. Пижамы после стольких лет все еще были в дефиците, и его нынешнюю бесконечно латала Аврил – все пуговицы разные, штаны держались на несоразмерной веревке. Он осторожно наклонился, чтобы натянуть поношенные тапочки, и заметил, какими медленными и негибкими стали руки.
Выйдя из палаты, он прошаркал до туалета неподалеку, с умеренным усилием толкнул дверь и вошел в комнатку, прохладную из-за кафельного пола и множества металлических и фарфоровых предметов обстановки. Кабинка, на которую он нацелился и где мог скрыться от всех, находилась в самом конце. Двинувшись к ней, он заметил, что он здесь не один – навстречу кто-то медленно шел. Тут он понял, что не снял новые очки для чтения, и только тогда осознал, что видит просто отражение в ростовом зеркале.
Он остановился и снял очки. Зрелище его напугало, потому что узнать себя было невозможно. Перед ним нетвердо стоял когда-то высокий, а теперь согбенный человек и мерял его слезящимися глазками. На лбу испарина, кожа шелушилась. На макушке – неприлично седая прядка. Раньше у него встречалось разве что несколько седых волосков – как, к слову, и у Айлин, – и теперь он дотронулся до них с недоверием. Неужели это его? Всего несколько недель назад ничего такого не было. Он чуть потянул за волосы и в шоке увидел, что в руке остался клочок, словно скатавшийся пух со старого одеяла; он с отвращением уронил его и смотрел, как тот парит к полу.
Снова взглянул в зеркало. На изможденном лице со шрамами у губ от недавних нарывов лишь одно было лучше прежнего – зубы. А больше всего, наверное, пугало истощение – местами угловатое тело торчало из-под тонкой пижамы, будто он – скелет из класса анатомии, которого они как-то раз еще в школе разодели в академические балахон и шапочку. Он видел, что колени стали шире бедер, что под впалой грудью торчит живот, накачанный на недавнем поддувании. Его поразило, что в расцвете сил он мог бы переломить эту свою новую версию пополам без малейших усилий.
Другими словами, тело шестидесятилетнего старца, истощенного какой-то тяжелой болезнью. С трудом верилось, что у этого пугала – те же мысли, что сейчас носятся в его голове. А ведь ему всего месяц-другой до сорока пяти. Он не знал, сколько ему осталось жить, зато теперь знал наверняка, что время на исходе.
Он вернулся в койку и с головой нырнул в правку рукописи. Как бывает с любой книгой, по-настоящему понимаешь, о чем она, только когда ее напишешь. Еще столько всего надо было прояснить для себя же. Для кого он пишет? Что для будущего, он знал с самого начала. Но для чьего будущего? Он открыл страницу с началом дневника Уинстона.
4 апреля 1980 года.
4 апреля 1982 года.
4 апреля 1984 года.
6
Паром «Лохиэль», 28 июля 1948 года. По сторонам над темными водами высились зеленые безлесые холмы Западных островов. Он еще не переправлялся на пароме в такой спокойный день; тот не переваливался на волнах, его словно тянула вперед какая-то беззвучная сила под поверхностью. Погода была такой теплой, а ветер – таким слабым, что он сидел на палубе и наслаждался необычными ощущениями.
Дик наконец отпустил его, но строго наказав не перетруждаться. «Работайте поменьше», – велел он: бациллы теперь в спячке, но легкие серьезно пострадали, вены хрупкие, а излечить их могут только время и отдых. Он решил, что последует совету, – это был его единственный шанс. Выздоравливать или умереть – этот выбор Дик обозначил четко. Но он сказал и еще кое-что. Сказал, что жить надо в сухих и теплых местах, поблизости с больницей, например в Глазго, где Дик мог бы лично наблюдать за прогрессом. С тем же успехом хирург мог написать в выписном эпикризе «ГДЕ УГОДНО, КРОМЕ ДЖУРЫ». Но кое с чем Оруэлл был все еще не готов мириться.
Он просматривал черновик романа, скрепленный большим потускневшим зажимом. Набранный на машинке текст, увезенный почти восемь месяцев назад в больницу, теперь разросся в беспорядочную стопку страниц всех размеров и видов – и линованных, и чистых, с вычеркиваниями и добавками. Вот и все, что у него есть после двух лет работы, думал он; вот и все до единой его серьезные мысли со времен Испании. Слишком легко винить в этой неразберихе болезнь – хоть он и верил, что, будь у него силы, справился бы лучше. Можно снять зажим, швырнуть страницы за борт и начать заново – но он знал, что так не сделает. Любая книга – продукт своего времени, и не просто эпохи, но и дней, и обстоятельств написания; либо она это отражает, либо и писать незачем. Потом писатель всегда может оглянуться, сказать, что можно было сделать и лучше, но при этом будет знать, что написанное пером уже не вырубишь топором.
Оруэлл вернул рукопись в чемодан и достал письмо от Варбурга, пришедшее перед самым выездом из Хейрмирса. Открывать было страшно – он подозревал, там будет очередное послание в стиле «ну и где?»
Дорогой Джордж,
Он достаточно знал издателей, чтобы расслышать обертона лести и настойчивости, но все же Варбург был прав. Всю дорогу домой из головы не шли прощальные слова Дика. Он уже решил для себя, что книге придется подождать: можно не спешить и все равно закончить, не торопясь к Рождеству, как он планировал. Объем работы, чтобы все было как надо, поистине пугал. Может, уйдет и целый год, но это же только на пользу книге. Однако теперь он звезда литературного мира. И знал, что должен ковать железо, пока горячо.
Где-то в
