Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер
Я тоже могла бы перечислять варианты поужаснее, но молчу. Пытаюсь представить, что бы я чувствовала, если бы мне четко и ясно сообщили, что я никогда не попаду в Калифорнию. Или что никогда не сумею сделать то, что сделала за эти месяцы: создать собственное приложение, которое взбудоражит всю страну. «Никогда» – это так долго. И звучит так безнадежно.
Я догадываюсь, что Миллер заснул, только по тому, что его пальцы, продетые в мои, постепенно слабеют. Он морщится во сне, а я слежу за тем, как он погружается в сон: дыхание замедляется, голова опустилась на подушку, лицо расслабилось. Сейчас он снова выглядит на семь лет. Выглядит как мальчишка, которого я любила всю свою жизнь.
Я ненавижу себя за то, что сделала, и за то, что придется сделать с ним.
Миллер просыпается оттого, что папа уходит на работу. В четыре сорок пять хлопает входная дверь, и Миллер, охнув, распахивает глаза. Он сглатывает и, приподнявшись на здоровой руке, растерянно оглядывается, пока не замечает меня.
– Эй, – хрипло говорит Миллер. Мне хочется, чтобы он снова заснул. Еще лучше было бы заснуть вдвоем в каком-нибудь далеком уголке, где все случившееся окажется неправдой. – Сколько времени?
– Почти пять.
Он со стоном садится, осторожно перемещая над моей односпальной кроватью руку в гипсе.
– Мне надо вернуться домой до того, как проснутся родители.
Окна покрылись морозными узорами. Светать начнет только часа через два.
– Эй, – снова окликает Миллер, и я смотрю на него. – Ты спала? У тебя глаза красные.
В глаза как будто насыпали песка – они стали сухими оттого, что я всю ночь пялилась в компьютер. Я прочитала все форумы, которые нашла. Просмотрела в инстаграме[14] страницы незнакомых ребят из других штатов, чья жизнь померкла после того, как они загрузили себе мое изобретение, которым я до сих пор так гордилась.
– Я хочу закрыть приложение, – шепчу я. Это звучит ужасно, но правильно.
Миллер молча отодвигается, чтобы лучше меня видеть.
– Ты уверена?
– Мне так жаль, – говорю я, чувствуя, как все тело сгибается и съеживается, но заставляя себя смотреть ему в глаза. – Из-за твоих денег на учебу. Это я во всем виновата.
Миллер на мгновение озадаченно сводит брови, как будто не может понять, о чем я говорю.
– Ро, забудь про деньги. – У него на щеке след от подушки. – Сейчас это не важно.
– Важно, – шепчу я. – Мне так хотелось дать их тебе. Я пойму, если ты меня возненавидишь, но я не могу промолчать. Не могу… – У меня срывается голос, он хриплый и совсем непохожий на мой. – Вера знала, что так получится, она меня предупреждала, но я не слушала. Она сразу поняла, что XLR8 представит «ПАКС» как проект, надежный на все сто процентов, и она оказалась права, а я позволила им это сделать. Я так мечтала, чтобы мой проект воплотился в жизнь, что ни с чем не спорила. Но теперь, когда он уже навредил такому количеству людей, я обязана его закрыть. Не могу поверить, что я вообще на это согласилась; конечно, что-то должно было пойти не так. Мне надо было послушать Веру, надо было…
– Все в порядке, – говорит Миллер.
Я лихорадочно бормочу, слова крутятся в голове, как хомяк в колесе. Миллер садится рядом и осторожно тянется ко мне, словно боится спугнуть, потом кладет ладонь мне на затылок и опускает мою голову на свое плечо. Только тогда я наконец-то закрываю глаза, впервые за несколько часов.
– Я никогда не смогу тебя возненавидеть, Ро. Все в порядке.
– Нет, – шепчу я.
– Значит, будет, – говорит он. – Расскажи мне, как ты собираешься поступить.
– Попрошу устроить собрание, – бормочу я в его толстовку, – и закрою проект.
– Хорошо. – Он водит большим пальцем по моей лопатке. – Давай созовем собрание.
– Сейчас пять часов утра.
– Да ладно, – говорит Миллер и вдруг улыбается. – Ни за что не поверю, что Эвелин Кросс еще спит.
Конечно, он прав. Когда я пишу Эвелин, что нам надо сегодня встретиться, она отвечает через восемь минут.
Согласна, но только днем, поскольку хочет прилететь глава совета директоров.
Я провожаю Миллера до двери и, когда он выходит в морозное утро, думаю: «Все это вернуло мне его». Он касается губами моей щеки, достает ключи от машины и исчезает в темноте. Моя ошибка подарила мне Миллера, выскальзывающего из моего дома до рассвета.
«Хотела бы ты все исправить?» – спрашивает меня внутренний голос, от которого невозможно отмахнуться. Отдала бы я Миллера обратно, в то время и пространство, когда ошибка еще не сделана? Когда я живу без него? Отдала бы ради того, чтобы не причинить людям боль?
Даже если бы это было возможно, все равно я не променяла бы его ни за что и ни на что. Я чувствую себя эгоисткой, пропащей и неисправимой, без надежды на прощение.
Сидеть дома одной невозможно, и я снимаю с крючка ключи от машины и еду через город к Марен.
Марен живет в одном из новых районов, расположенных на горе над озером. Типовые дома, выкрашенные в разные цвета, почти сливаются с горой – болотные, темно-зеленые, как сосны, и бежевые, как озерное дно. Комната Марен находится на первом этаже, в глубине здания рядом с прачечной. В большинстве домов там устроен кабинет или гостиная, но братья Марен пожелали каждый иметь по собственной комнате, поэтому родители устроили небольшую переделку, отделив часть гостиной стеной и воткнув туда шкаф. От оригинального проекта уцелел отдельный вход в комнату со стороны двора. Ключ от этой двери обычно лежит под керамическим лосем во дворе.
Когда я захожу, Марен еще спит – холмик, накрытый одеялом, и рыжие пряди, разбросанные по подушке. В приоткрытую щелочку мне видна гостиная, где мигает разноцветными огоньками рождественская елка. В окна сочится первый утренний свет, окрашивая стены голубым.
Я забираюсь к Марен в кровать. Она шевелится, замирает, а потом резко садится.
– Это я – Ро.
– Гос-споди, – шипит она, схватившись за сердце. На ней гигантская футболка с надписью «Художественный отдел Свитчбэк-Ридж», а подбородок замазан кремом от прыщей. – Хочешь, чтобы меня удар хватил? Что ты творишь?
– Я не хочу, чтобы тебя удар хватил, – отвечаю я и дальше говорить не могу, только всхлипываю, закрывая лицо рукой. – Извини.
– Ро… – наклоняется ко мне Марен. – Ну что ты, все в порядке.
– Папа ушел, – бормочу я в ладонь, – и Миллер тоже. Я не хотела сидеть одна.
– Ну и хорошо, – говорит Марен, отдирая мою руку от лица, – и правильно. Иди сюда.
Она обнимает меня, положив подбородок мне на плечо. Мгновение мы молчим, потом она спохватывается:
– Погоди. Что значит «Миллер ушел»?
– Он ночевал у меня, – говорю я в ее футболку. Сейчас это кажется самым незначительным событием за последние двенадцать часов, но Марен тут же отодвигается, чтобы посмотреть на меня.
– Ночевал? В твоей кровати?
– Да, – жалобно скулю я. – Я успела исправить эту ошибку до того, как испортить все остальное.
Марен снова крепко-крепко меня обнимает.
– Все хорошо, все хорошо. – Она гладит меня по лопатке. – Но потом все подробно расскажешь.
Я закрываю глаза, пытаясь выровнять дыхание в такт ударам сердца подруги.
«Я не хочу знать свое будущее, – сказала она мне еще в октябре. – А вдруг мне не понравится то, что я узнаю? Вдруг это меня напугает?»
Я плачу до изнеможения в тишине и темноте знакомой комнаты, где когда-то впервые играла в «ПАКС».
Когда я просыпаюсь, солнце светит мне в глаза сквозь веки. Я одна в комнате, из-за закрытой двери доносятся тихие голоса. Глаза словно запорошены песком. Голова раскалывается.
Берусь за телефон и тут же сажусь, поняв, что уже полдень. Пришли сообщения от Миллера, папы и Эвелин. «Сначала Миллер», – думаю я и понимаю, что теперь так будет всегда.
Первое сообщение было в восемь.
Надеюсь, ты спишь. Напиши, когда
