Живое свидетельство - Алан Ислер
Национальный театр мы прошли и отправились назад.
— Кофе хочешь? А мороженого?
— Робин, не увиливай. Твоя очередь.
— Вовсе нет. Ты не закончила. Что было, когда ты вернулась? Упреки? Примирение со слезами?
— Ничегошеньки не было. Он ничего не помнил или утверждал, что ничего не помнит, кроме того, что упал с лестницы. Когда я вернулась из Сан-Франциско, все продолжилось как раньше. Кстати говоря, мы спим вместе. Тоска…
Мы свернули с набережной и поспешили к Национальному театру. Я показал ей свои часы. Спектакль вот-вот должен был начаться.
— Так как насчет твоего рассказа? Сволочь, ты нарочно тянул время. Когда мы можем еще раз встретиться?
Она на ходу судорожно рылась в сумочке, искала, может, билет, а может, бумагу с ручкой — не знаю.
— Ежедневник не при мне, — соврал я и, демонстрируя огорчение, похлопал по карманам куртки. — Позвони мне. Мы что-нибудь придумаем. — Я приобнял ее за плечи и невинно поцеловал в обе щеки, после чего она сердито развернулась и направилась в быстро пустеющее фойе. — Спасибо за ланч! — крикнул я ей вдогонку.
* * *
Сирил позвонил мне на следующий вечер. Хотел узнать, пытался ли Стэн разведать про его роман с мамулей. Стэн, по-видимому, решил, что годы с мамулей весьма важны для понимания жизни художника, тем более потому, что, как он ни старался, почти ничего не выведал.
— Получит от меня «милую Фанни Адамс»[165], — буркнул Сирил голосом, исполненным праведного негодования. — И плевать, что этот недоумок имеет сказать о вашем покорном слуге. Я здесь и могу за себя постоять, а она — нет. — По его словам никто бы и не подумал, что он упрашивал написать его биографию. Он был в очень воинственном настроении. — Не желаю даже думать, что этот ублюдок своими вонючими руками прикоснется к священным воспоминаниям о ней. Я ему сказал, что ее сын жив. Все вопросы касательно мамули пусть адресует тебе. Ты — истинный хранитель ее чести.
Сирил влажно закашлялся, харкнул и сплюнул — хотелось надеяться, что в платок. Последовала пауза — видимо, он разглядывал мокроту.
Когда Сирил, как заправский политик, демонстрирует величие души и использует слова «священный» и «честь», можно не сомневаться: он преследует какую-то не вполне благородную цель. И вскоре о ней заговорит. А пока что он, очевидно, ждал от меня благодарного отклика.
— Робин, ты еще здесь?
— Еще здесь, Сирил.
— Я уж подумал, ты помер. — Он хихикнул, в горле клокотала мокрота. Он снова закашлялся, снова харкнул, снова сплюнул, снова последовала пауза. — Так что он неминуемо с тобой свяжется. Но предупрежден — значит вооружен, да? — И тут он добрался до главного. — Во времена нашей Большой Любви я написал мамуле довольно много писем. В те времена люди писали письма. Никаких этих чертовых телефонов не было. А женщины, они обожают хранить такие вещи — всякие сувениры, любовные письма, засушенные цветочки и прочую дрянь. Мамуля, думаю, тоже хранила. У тебя, Робин, их случайно нет? Этих писем? Ведь когда бедная мамуля преставилась, ты наверняка разбирал ее бумаги и все такое. Ты мои письма нашел? Если да, нельзя допустить, чтобы они попали в чужие руки. На твоем месте я бы их сжег. Или пришли мне, я с ними разберусь. В конце концов, это же мои письма, я их писал. Но в любом случае, ты же не допустишь, чтобы этот вонючий еврей их увидел, да?
Я не сказал ему, есть ли у меня его письма к мамуле. Сказал только, что не имею ни малейшего намерения беседовать о моей матери со Стэном Копсом.
В чем-то Сирил и мамуля идеально подходили друг другу. Сирил всегда полностью сосредоточен на себе, он требует от остальных исключительной преданности, полного погружения в его мир, его речи, его работу. В окончательный солипсизм он не впадает только потому, что ему нужны другие люди — обеспечивать ему комфорт, удовлетворять его нужды и капризы; в особенности ему нужны женщины: они квазимистическим образом предоставляют Вечную женственность, мощную колдовскую силу, источник вдохновения и творчества, которую он может почерпнуть через сексуальную связь. Можно возразить, как наверняка делали некоторые критики, что на протяжении всей своей карьеры он отдавал дань этой концепции, что очевидно по тому, с какой любовью он изображает женское тело, особенно в своих «ню» — так, что к этому телу хочется прикоснуться. (Канадский искусствовед Антуан Леви-Лакло в статье для La Vie Canadienne Culturelle[166] о недавней выставке «Энтуисл, 1965–1975» в Монреале писал, что на многих картинах нужно повесить табличку Ne pas toucher[167].)
От мамули до того, как Сирил сразил ее наповал, а потом и завалил на спину за крикетным павильоном в Кронин-Холле, никто не требовал полной покорности. Там, на лужайке, когда ходившая вверх-вниз голова Сирила загораживала ей пробивавшееся сквозь листву солнце, а его горячее дыхание обжигало ей щеку, она испытала не только желанный оргазм, это было неожиданное откровение. Прежде она всегда полагала, что делает более или менее то, что хочет, и, насколько позволяли обстоятельства, более или менее распоряжалась своей судьбой. Мамуля не была склонна к философствованию и уж точно не вступила бы в полемику с Исайей Берлином[168], но могла бы, как многие английские женщины ее поколения, сказать, что считает себя свободной. Теперь же она поняла, что истинная свобода в том, чтобы отказаться от себя, что реализовать себя нужно через жертву, что счастье в служении, и это единственный подлинный триумф воли: мамуля нашла своего Führer[169].
Собственно говоря, я почти не наблюдал их совместную жизнь. Полагаю, меня возмущало то, что Сирил каким-то образом узурпировал мое место — ведь раньше центром мамулиного внимания был я. Что было вполне естественно, даже для подростка, который при всем при этом боролся за собственную независимость. Но я не был Гамлетом, а эта парочка напоминала Гертруду и Клавдия только неуемными сексуальными аппетитами. В те годы
