Живое свидетельство - Алан Ислер
Письма проливают некоторый свет на эти запутанные отношения. (Да, разумеется, письма у меня.) Когда мамуля поселилась в Дибблетуайте, она довольно легко могла добраться автобусом через Рипон до Харрогейта. Ее родители, мои дедушка с бабушкой, которых я едва знал, закрыли свою закусочную, которая давала им средства к существованию, и жили себе поживали в небольшом домике за станцией. Сирил явно считал, что ей полезно время от времени их навещать. Возможно, ее отсутствие предоставляло ему возможность изучать разнообразные проявления Вечной женственности в других податливых особях. В разлуке они обменивались письмами. Только Сирил знает, сохранились ли письма мамули к нему.
Ранние письма полны признаниями в любви. «Ты — величайшая радость моей жизни», например. «Сегодня утром Дружок так бесновался, что я достал из корзины с грязным твои трусики, нюхал их и тосковал по тебе». «Теперь, когда я знаю, что такое настоящее одиночество, может быть, я его сумею нарисовать». Если не считать школьных лет в Кронин-Холле, недолгого пребывания в Кембридже и службы за границей, в армии, Сирил редко покидал родные болота. Он был сельский житель, можно сказать, деревенщина. Мамулина городская изысканность, титул, который она получила, вступив в брак с адвокатом, имевшим рыцарское звание, ее благоприобретенный «аристократический» выговор — все это явно его возбуждало. «Твои каблуки, твои шелковые блузки, рыжая лиса, которую ты носишь на плечах, с глазками-бусинками, острой мордочкой и пышным хвостом, меня заводят. Тебе достаточно сказать: „Сирил!“, и Дружок, вскочив, салютует тебе».
Он мог быть и жестоким, вскипал безо всякой причины, просто потому, что был не в настроении: «Вряд ли ты могла бы возбудить меня физически, не будь духовной составляющей. Начать с того, что грудь у тебя, на мой вкус, великовата. Немецкая шлюха в Гамбурге как-то раз научила меня, какой размер идеален: „Eine Handvoll und nicht mehr; was übrig ist ordinär“[171]. Пойди спроси своих приятелей-лингвистов, что это значит». «Картофельную запеканку с мясом я делаю лучше, чем ты. От твоей меня тошнит».
Когда мой дедушка умер и мамуля стала ездить в Харрогейт не когда было удобно Сирилу, а когда это было нужно моей несчастной бабушке, он стал злобствовать. «Что мне нужно, так это здоровая девица, здоровая и телом и духом, которая будет меня поддерживать и давать мне все то, чего ты, так эгоистично меня покидая, давать мне не можешь. Боже ты мой, твой отец ведь уже умер. Почему бы твоей матери с этим не смириться?» Но к тому времени он уже повстречал леди Синтию, младшую дочь баронета, предкам которого пожаловал этот титул Генрих IV. В одном из писем мамуле он цитирует письмо леди Синтии к нему: «Я безумно волнуюсь, мечтаю, чтобы ты имел все, что ты хочешь и что тебе нужно. Меня это беспокоит куда больше, чем собственные нужды». Затем Сирил сообщает мамуле, что она сделала свой выбор: предпочла ему свою мать. Он желает ей всего хорошего. Этого письма хватило, чтобы мамуля немедленно вернулась в Дибблетуайт — как ее мать ни демонстрировала свое горе. Но в Дибблетуайте, разумеется, уже поселилась леди Синтия. И мамуле ничего не оставалось делать кроме как, в отчаянии заливаясь слезами, бежать в Лондон.
* * *
На мой автоответчик поступило сообщение от Стэна. Я уже давно и с благодарностью использовал возможность отслеживать звонки. И убежден, что после изобретения собственно телефона самым полезным нововведением в области телефонной связи стал автоответчик. Я никогда не снимаю трубку, не поняв, кто звонит. Поскольку от Сирила и от Саскии я узнал, что именно Стэну нужно, я предпочел не отвечать.
— Робин, дружище, как жизнь? Саския говорит, ты прекрасно выглядишь. Стал спортом заниматься? — Пока что это были просто приятельские привет — как дела, обычный вежливый набор. Затем голос стал тише, доверительнее — мол, между нами. — Ты, конечно, знаешь, почему я здесь, в старой доброй… Последние штрихи в книге об Энтуисле — найти ответы на несколько вопросов, разгадать несколько загадок. Саския наверняка ввела тебя в курс дела. Из всех источников один ты остался неохваченным. — Он хихикнул. — Впрочем, я серьезно: может пригодиться твоя помощь — насчет тех лет, которые Энтуисл провел с твоей матерью. Понимаешь, об этом времени почти ничего нет. Старина, ты со многим можешь мне помочь. Позвони, хорошо? Давай встретимся. Поужинаем вместе. Я угощаю. — Он оставил свой номер телефона.
Второе сообщение было чуть покороче. Тон был уже раздраженный, резкий — тон человека, которого незаслуженно обижают.
— Робин, это снова Стэн. Время поджимает. У нас здесь осталось всего несколько дней. Мне очень нужно с тобой поговорить. Позвони мне, хорошо? — И он еще раз оставил свой номер.
Я позвонил на следующий день поздним утром — я был уверен, что в это время не застану обоих — он будет занят своей исследовательской работой, она отправится приобщаться к культуре или на деловую встречу с местными клиентами и коллегами. На сей раз сообщение оставил я, на гостиничный автоответчик.
— Стэн, буду рад повстречаться с тобой и, конечно же, еще раз увидеться с всегда прекрасной Саскией. Но хочу заранее предупредить: я категорически отказываюсь обсуждать с тобой свою мать. Тебе в твоей книге придется обойтись без меня. Не хочу тебя расстраивать, но в своем решении я тверд.
Наши автоответчики продолжали общаться друг с другом.
— Это снова Стэн. Поверь, Робин, ты допускаешь большую ошибку. Без твоего вклада все, что у меня есть по этому периоду, — это мнение Энтуисла, а оно наверняка предвзятое, и комментарии лорда Питера Дермотта, сына Седрика Смит-Дермотта, за которым твоя мать была замужем, когда сбежала
