Живое свидетельство - Алан Ислер

его неверность всего лишь местью? Или потому, что готова была стерпеть что угодно, лишь бы не потерять мужа? Или потому, что научилась не видеть того, что может ее расстроить?

— Это место меня переживет и Клер тоже переживет. — Сирил обвел рукой вокруг, имея в виду не только сарай, в котором мы сидели, но и дом, остальные постройки и земли. — Фамильное древо засыхает. На мне все заканчивается. Когда она отдаст концы, все это отойдет государству. Здесь будет что-то вроде музея, ну, посвященное моей жизни и творчеству. Йоркшир меня воспитал, он меня и сохранит. Похоже, это лучшее, что можно сделать. Как считаешь, Робин?

— По-моему, блестящая идея, хотя предаваться таким мрачным мыслям еще рано. Ты на себя посмотри, старичок-бодрячок, тебе еще жить и жить.

— Думаешь?

Вообще-то я был потрясен тем, как он постарел и одряхлел, словно на него вдруг навалились годы. Ему, как его любимому Фальстафу, пришлось склониться перед обвинениями Верховного судьи. «Разве у вас не слезятся глаза, не высохли руки, не побелела борода, не желтеют щеки? Подбородок у вас двойной, а смысла стало вдвое меньше»[155].

— Ну-ну, давай без сантиментов. Впрочем, я подумал, может, ты захочешь эту картину, с обнаженной Полли. В конце концов, парочку Копсов ты знаешь. И ты ради меня потащился в Коннектикут.

И тут я сказал самую большую глупость за всю мою жизнь:

— Сирил, как я могу? Она, наверное, стоит целое состояние.

Эти слова просто вырвались из меня — вот она, врожденная вежливость. Я уже представил себе портрет над камином в Болтон-Гардене, себя рядом с ним. «Да, это Энтуисл. Я знаю кое-кого из главных действующих лиц, История преинтереснейшая». Наверное, я рассчитывал на такую же вежливость со стороны Сирила. «Разумеется, можешь, старичок. Мне будет только приятно». Но получил в ответ совсем другое.

Сирил встал и показал на стальную дверь за моей спиной. Показ был окончен. Он кинул на меня проницательный взгляд.

— Пожалуй, ты прав. Это была бы хрен знает какая экстравагантность. Но ты не волнуйся, я тебе что-нибудь отпишу, если, конечно, успею до прихода тупого конвойного[156].

Мысленно я заорал во весь голос.

— Робин, ну как он тебе?

Вопрос был задан вроде бы вскользь, но чувствовалось, как Клер нервничает. Я сидел за кухонным столом, передо мной были огромный кусок вчерашнего яблочного пирога и чашка с дымящимся чаем. Клер стояла лицом ко мне, спиной к раковине, обнимала себя обеими руками — словно пытаясь согреться, и все время поглядывала в окно, на мастерскую, в которую удалился Сирил. («Не могу я шататься без дела, — проворчал Сирил. — С вами, бездельниками, Англия не выстоит». И он удалился, бурча что-то себе под нос.)

— Как всегда, грубит. Хорошо, что он все еще работает. Чем он сейчас занят?

Она пропустила мой вопрос мимо ушей.

— Ты же видел, какой у него тремор.

— Да, но я думал, что в его возрасте…

— В его возрасте? Дело вовсе не в этом. Ты знаешь его почти всю свою жизнь. Когда он выглядел таким грустным? И дело не только в том, что он грустный, не все же время. Mon dieu[157], Робин! У него лицо становится мраморное, глаза как будто лаком покрыты. Неужели ты этого не заметил?

Оглянувшись, я понял, что перемены в нем я заметил, просто не зафиксировал на них внимание. И все равно, эти перемены были не столь резкими, чтобы впадать в такую панику. Осмелюсь предположить, что человек, который видит Сирила впервые, и не понял бы, что что-то не так.

— Как давно это продолжается?

— Кто его знает… Не очень давно. Я сама стала это замечать только несколько месяцев назад, и ухудшалось по чуть-чуть. Вот уже две недели я помогаю ему застегивать рубашку. — Я увидел, что глаза у нее красные. Она вытерла подступившие слезы рукой.

— Паркинсон?

— Да, Паркинсон, что еще? Я это знаю. Он это знает. Но старый дурак не желает этого признавать. Он считает, что, если не будет обращать на это внимания, оно само тихонько исчезнет, как нежеланный, но воспитанный гость. Я его убить готова! — Она немного истерично рассмеялась — над абсурдностью ей же сказанного. — Он отказывается идти к врачу. Говорит, что с врачами он завязал. «Пошли они все на хрен, — говорит. — Пусть мать-природа возьмет свое, — говорит, но это же мой Сирил, ma bête brute, mon blageur[158], и он добавляет ни с того ни с сего: „Дух мой бодр“». И неважно, что от этого есть лекарства. Нет, пусть все идут на хрен. — И она сдавленно всхлипнула.

— Я посоветуюсь со своим врачом, а потом переговорю с Сирилом. А ты, Клер, постарайся не волноваться. Возможно, все не так плохо, как тебе кажется. Обещаю, я сделаю все, что смогу.

По ее презрительному взгляду было ясно: она во мне разочарована. Пустые слова она могла отличить.

— По крайней мере он теперь понял, что не будет жить вечно. Он задумался о своем наследии. И у него на уме одна работа, завершающая, son coup de maître[159]. Он ее называет «Четыре последние вещи». Точно знает, что хочет делать. Говорит со мной об этом днем и ночью. Пока что он может держать кисть, дрожь проходит, когда он сосредотачивается, даже если он просто хочет взять стакан с водой. Но долго ли он так продержится? Никто этого не знает. Поэтому так важно, чтобы этот его биограф, Копс, изложил историю его жизни правильно. Сирила — кто бы мог подумать — начинает тревожить, каким он предстанет в глазах потомков.

— Но его работы — это и есть его наследие. Господи, да он же величайший из ныне живущих художников, и он это знает. Никто не ставит под сомнение его место в пантеоне.

— У него безумные идеи насчет того, что его жизнь тоже должна стать произведением искусства. Похоже, он считает, что «Четыре последние вещи» соединят его жизнь и творчество в то, что он называет «цельнокроенным одеянием», «Высшей правдой». А вдруг он не сможет рисовать? Так что этот идиот Копс держит сердце Сирила в своих руках.

— Есть лекарства от его болезни. Вдруг они помогут? В худшем случае они просто замедлят развитие болезни.

— Ну да, — с горечью сказала она, — лекарства. Л-допа, синемет, атамет и прочие, каждый день появляются новые. Но сначала нужно к врачу. Без врача и лекарств не будет. Bêtise![160] Дурак! — Она посмотрела в окно. — Ну, все, он идет. Господи,