Хорошая женщина - Луис Бромфильд
В этом-то мире Филипп, с вечно ноющей головой и распухшим от укусов насекомых телом, понял впервые ту романтику, которой Наоми, несмотря на бедность своего языка, топорность своих выражений и свои незрячие глаза, сумела наделить Африку. Вначале, в первые страшные ночи, Филипп чувствовал, что неземная красота окружающей природы омрачена для него каким-то ужасом, исходящим от этого девственного мира. Это возбуждало его, но вызывало в то же время какую-то странную, необъяснимую ненависть. Тропический мир казался ему обнаженным, жестоким и подавляющим своей пышностью. Но в первые дни не было времени для таких раздумий, — времени хватало только на работу, бесконечную работу: нужно было срезывать цепкие лианы, выкорчевывать деревья, чинить крыши, заделывать бреши в частоколе. Работа под палящим солнцем была для Филиппа сплошным страданием: он не обладал ни тупым, воловьим терпеньем Свенсона, ни его неуклюжими, но умелыми руками плотника. Только работать, работать, работать, без надежды победить жару, дожди и чудовищную растительность, обладавшую, казалось, человеческим разумом и снова пробивавшуюся там, где ее накануне истребили. В минуты отчаяния ему казалось, что вся их жизнь уйдет на голую борьбу за существование и что никогда не будет у них времени на проповедь слова божия среди чернокожих.
Филипп был небольшого роста. На маленькой голове вились иссиня-черные волосы; голубые глаза горели всепожирающим огнем, — глаза человека, который никогда не будет счастлив… Смуглый, как отец, он был хорошо сложен, с легкими гибкими мускулами. При взгляде на него казалось, что из всех троих он имеет наилучшие шансы выжить в фантастическом, жестоком мире Мегамбо.
И все же рослый Свенсон, с его бледной, северной кожей и жидкими светлыми волосами, и Наоми, с ее тощим, худосочным телом и белой, веснущатой кожей, — они, думалось ему, ничуть не страдают. Они продолжали работать, когда он падал от изнеможения. Полные надежд, шли они своей дорогой, мечтая о том времени, когда убогие лачуги, отнимавшие у них столько сил, уступят место кирпичным домикам, где негритянские дети будут учиться тем словам, что вознесут их из бездны греха к обители блаженства белых братьев. Наоми была, пожалуй, еще выносливее Свенсона. Она не знала колебаний, и странный, счастливый блеск никогда не тускнел в ее глазах. К тому же она научилась жить в таком мире, потому что, не считая двух поездок в Америку для сбора денег в пользу миссии, она не знала другой жизни.
Они даже умели спать крепким, беспробудным сном, не слыша страшных звуков, доносившихся из леса, зловещего шороха прибрежных камышей, полного ужаса, получеловеческого крика издыхающей обезьяны, тяжелого топота пасущихся при ярком лунном свете левиафанов. Ничто, казалось, не трогало Наоми и Свенсона, и страх был им неведом, — разве только страх не выполнить высокой миссии. В эти первые месяцу бывали минуты, когда Филипп, теряя власть над собой, кричал Наоми, что Свенсон — тупой дубина, ничуть не лучше любого туземца. В таких случаях Наоми брала его за руку и говорила:
— Мы должны молиться, Филипп. Мы должны просить силы у бога. Он услышит нас и вознаградит за все страдания.
Иногда он опускался на колени рядом с нею. Она обладала кротостью и спокойной уверенностью, и тем невыносимее становилось для него его душевное состояние.
Но молитвы Наоми не приносили ему облегчения, и угрызения совести попрежнему мучили его. Он страдал не только от сознания своей собственной слабости, но и от позорного сознания своей измены: ведь в этом диком мире они должны как можно теснее держаться друг за друга и уповать на бога, а если место полного согласия займут раздоры, их ожидает верная гибель.
— Бог, — говаривала Наоми со странной, какой-то неземной уверенностью в голосе, — бог вознаградит тебя, Филипп. Он воздаст нам сторицей за наши страдания.
Но к своему ужасу он убедился, что уже не разделяет веры Наоми. Пожалуй, думалось ему, он мог бы уверовать, если бы его страдания и, следовательно, ожидаемая награда не были так безмерно велики… Временами Наоми и Свенсон казались ему совершенно чужими людьми, абсолютно не понимавшими его мучений. Да и как они могли его понять — они, чья вера не знала сомнений, чьи нервы не знали усталости?
И вот, в течение первых двух лет жизни в Мегамбо, его упование на бога сменилось мало-по-малу преклонением перед матерью, которая жила где-то на другом конце земли и казалась ему столь же далекою, как божество. Но ей-то он мог, по крайней мере, писать и тем облегчать свою душу. Он чувствовал, что она, которая всегда и во всем была права, поймет его так, как никогда не сможет понять Наоми. Мать страдала и пошла ради него на великие жертвы. Бесконечно велик его долг перед ней. В тяжелые минуты, когда вера и мужество готовы были окончательно изменить ему, он представлял себе, что она стоит рядом с ним и следит за его борьбой с самим собой, всегда готовая улыбнуться ему и похвалить его. Вот в чем нуждался он больше всего, — в человеческом участии, которого не было и в помине ни у Свенсона, ни в набожном сердце Наоми. Таким путем пришел он к длинным, страстным письмам на десятках страниц, где он изливал свою душу. В ответных письмах матери он черпал ту силу, в которой так нуждался.
Образ Эммы Даунс всегда витал над ним и над Наоми. По письмам Эммы он видел, что она никогда не перестает думать и молиться о них. Он видел, как она гордится своим сыном, И понимал, что во имя нее должен добиться блестящего, головокружительного успеха и не только обратить в истинную веру сотни и тысячи несчастных, заблудших душ, но и взойти на высшие ступени церковной иерархии. Ведь она позволила ему, ее единственному сыну, уйти из ее вдовьей, одинокой жизни и напутствовала его словами надежды и ободрения. По временам скорее вера в мать, чем вера в бога, давала ему силу продолжать бесконечно трудное дело.
И, словно не желая, чтобы Наоми становилась между ним и матерью, он уходил с письмами в лес и там, в одиночестве, перечитывал их снова и снова. Тоска по родине часто заволакивала его глаза слезами. Мысленно видел он перед собою мать: вот она склоняется над его колыбелью, вот поджаривает
