Хорошая женщина - Луис Бромфильд
С час мучили ее сомнения и страхи. И, наконец, одна ужасная мысль заслонила все другие, мысль, что после двадцати четырех лет тщательного воспитания и надзора, после двадцатичетырехлетних стараний сделать Филиппа столь же совершенным, сколь его отец был далек от совершенства, — кровь Джэзона Даунса вдруг заговорила и отняла от нее сына, которого она все эти годы считала только своим.
Возвращение Филиппа казалось ей почти таким же несчастьем, как, в свое время, бегство его отца. Во второй раз в ее жизни заботливо налаженное существование грозило превратиться в развалины. Как объяснить ей позорную перемену в Филиппе преподобному Кэстору, прихожанам, членам «Общества Трезвости», слушавшим чтение его писем? Невероятная, скандальнейшая история! Разве хоть один миссионер сходил когда-либо со стези, указанной ему богом? И чем может заняться Филипп, перестав быть миссионером?
Она попыталась представить себе смятение и ужас Наоми, отпрыска целой семьи миссионеров. Она, в сущности, никогда не любила Наоми по-настоящему, но теперь чувствовала искреннее огорчение за нее, насколько матери возможно огорчаться за жену сына. «Но Наоми, — тут же подумала она, — должна повлиять на Филиппа, должна снова вернуть его богу». И вдруг ее охватило теплое чувство к Наоми. Ведь Наоми имела четыре года тому назад огромный успех на молитвенных собраниях, она привлекла тогда сотни людей в лоно церкви. Конечно, ей удастся отвратить Филиппа от греха и вернуть его на путь истинный.
Ее первым побуждением было — отправиться с письмом Филиппа к Эльмеру; но этот импульс быстро исчез, как двадцать четыре года тому назад. На первое время она скажет попросту, что Филипп и Наоми возвращаются домой отдохнуть после перенесенных лишений. Филиппу, кроме того, нужно залечить рану, полученную во время восстания туземцев. Жаль, что Филипп не сообщил никаких подробностей, — из них можно было бы сделать такой захватывающий рассказ. Дамы из «Общества Трезвости» выслушали бы его с большим интересом.
3
Миссис Даунс встала, отклеила марку для Эльмера и храбро сунула письмо в голубое пламя железной печки. Затем потушила лампу и твердым шагом взошла по скрипучей лестнице своего собственного дома, приобретенного ею трудами рук своих, нигде не заложенного и свободного от каких бы то ни было долговых обязательств. Она приняла решение. Она никому словом не обмолвится об отступничестве Филиппа; а пока он доберется до дому, Наоми, быть-может, еще успеет склонить его к добру…
Снова начала она раздумывать, отыскивая объяснения случившегося с Филиппом. Всегда был он покорным и почтительным сыном, если не считать периода его дружбы с Мэри Конингэм. Но в данном случае, конечно, нельзя усмотреть дурного влияния Мэри, потому что она не виделась с ним много лет. К тому же, теперь она вдова с двумя детьми и только позавчера похоронила мужа.
Раздеваясь на ночь, миссис Даунс подумала, что пережила тяжелый, полный забот день, и возблагодарила бога за вложенную в нее огромную жизненную силу, благодаря которой она никогда не знала, что такое усталость. Ей не раз приходилось бороться, — и ныне она, с божьей помощью, снова поборется за спасение сына от тяготеющего над ним наследия отцовской крови. Расчесав короткие жидкие волосы и облачившись в розовый фланелевый капот с высоким воротом и длинными рукавами, она опустилась на колени подле широчайшей ореховой кровати и начала молиться. Она была набожной женщиной и молилась каждый вечер, причем никогда не молилась небрежно или просто в силу привычки. Хотя она и не задумывалась над учетом своих собственных усилий, но на молитву смотрела, как на одну из причин своих успехов в жизни. Для Эммы Даунс религия не имела ничего общего с мистикой или экстазом; в ее руках она превращалась в практическое, деловое орудие для достижения успеха. Но в этот вечер она молилась так страстно, как никогда с тех пор, как в те далекие, далекие дни, когда она со слепой, нерассуждающей страстью просила бога вернуть ей негодного бездельника Джэзона (воспоминание об этом до сих пор заливало ее краской стыда).
Горячо молилась она, чтобы бог направил стопы ее заблудшего сына на стезю добродетели. И во время молитвы в каком-то далеком уголку ее ума возникла мысль, что Филипп — первый миссионер, ступивший на девственную почву, и что поэтому она, пожалуй, сделается в один прекрасный день матерью епископа Восточной Африки.
Когда она, наконец, улеглась в постель, страшное сознание одиночества снова овладело ею. В первый раз за много лет она почувствовала щемящую тоску по Джэзону. Ей захотелось, чтобы он снова, как когда-то, очутился около нее в постели и разделил с нею бремя, которое господу богу заблагорассудилось возложить на ее плечи.
4
Миссионерский поселок — несколько жалких хижин, из которых две были бревенчатые, обмазанные глиной, а остальные — жидкие сооружения из тростника, крытые соломой — стоял у опушки непроходимого леса, на отлогом холме над болотистым берегом озера. Растительность окружавшего его со всех сторон первобытного мира то поражала сочностью и пышностью, то почти исчезала, выжженная солнцем, а земля то пропитывалась влагой, встававшей горячим туманом, то так пересыхала от зноя, что странные, фантастические птицы и звери сбегались за сотни миль к источнику жизни — озеру, чтобы утолить жажду, перегрызть друг другу горло и усеять своими костями берега. Некогда этот поселок был факторией португальцев, занимавшихся торговлей рабами, но когда торговле наступил конец, девственный лес снова завладел его территорией. Деревья проросли сквозь крыши, буйные лианы оплели частокол и стены лачуг. В таком виде его нашли они — молодой Филипп Даунс, его чахлая, бледная жена Наоми и странный швед Свенсон, почему-то вдруг решивший, что господь велит ему оставить место больничного служителя и заняться спасением языческих душ. Из них троих только одна Наоми, дочь миссионера, имела понятие об ожидавших их лишениях. Филипп был двадцатитрехлетним юношей, ни разу не переступавшим границ родного штата, а Свенсон — только огромным, тупым верзилой с льняными волосами и силой быка.
Их окружал мир фантастических преувеличений, где тростник, росший на берегу озера, не уступал в росте деревьям, а топтавшие его звери ветхозаветным левиафанам. Иногда, в дождливое время года, целые куски
