Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес
Ольвидо отнесла горячий напиток Виктории и предупредила: «Осторожно. Не обожги язык». Виктория жадно глотнула чай, будто ей принесли прохладный каркадэ в самый жаркий день в году.
– Почему ты решила, что беременна? – спросила Ольвидо. – С кем ты встречалась?
– С Хавьером, – ответила Виктория. Чашка выскользнула из ее пальцев с той же легкостью, с какой имя слетело с языка.
– С каким Хавьером? – В голосе Ольвидо послышалась тревога. – Мужем доньи Жинебры?
Ответом послужило молчание Виктории.
– Жаль, что ты не беременна, – тихо произнесла Ольвидо, подбирая керамические осколки, влажные от чая и слез. – Жаль, что у тебя не будет еще одного ребенка, который разбирался бы с твоими грехами. А я бы сбежала сразу, как только ему перерезали пуповину.
– Давай! – закричала Виктория. – Сбегай! Удирай, как твой отец. Зря я не дала тебе его фамилию!
Только после рождения собственного ребенка Ольвидо поняла, что способна заставить откровенничать тех, для кого готовит. После исчезновения Виктории и до собственной свадьбы Ольвидо не с кем было разделять домашнюю трапезу. У нее не было возможности наблюдать, как правда слетает с языка сидящих напротив за кухонным столом.
Как только она смогла позволить себе купить дом и в ее саду зацвели мята и розмарин, помидоры и нопаль[77], лаймы и апельсины, Ольвидо начала готовить для своей семьи самые вкусные и одновременно обладающие разрушительной силой блюда. «Я встречаюсь с другой женщиной, – признался однажды за ужином отец Ангустиас. – С другими женщинами», – добавил он, доедая десерт.
– Я все время заваливаю алгебру, – призналась Ангустиас, стоя у матери за спиной и сунув палец в глазурь на своем именинном торте. – Но я лучшая в классе по рисованию! Богом клянусь.
Ольвидо нахмурилась и быстро убрала торт со стола.
– Не клянись, – сказала она, хотя сама нередко клялась Отцу, Сыну, Святому Духу и любому святому, готовому ее выслушать.
«Если ты снимешь это проклятие, я клянусь, что стану монахиней и буду чествовать тебя, пока мои ладони не срастутся, а колени не начнут кровоточить».
«Давай ты дашь мне способность заставлять людей не разбалтывать всякое, а помалкивать? Клянусь, я тоже замолчу. Ты больше не услышишь от меня ни единой просьбы».
«А не лучше ли побуждать людей к правильным поступкам? Какой толк в том, чтобы знать о самых ужасных их секретах, если я ничего не могу с ними поделать? Пожалуйста! Я приползу в храм и исповедаюсь во всех грехах, которые когда-либо совершала, и если мне прикажут молиться, пока у меня не отсохнут губы, клянусь, я выполню этот приказ, да и любой другой».
Бог, Иисус, Святой Дух и все святые, известные Ольвидо, не слушали ее, а если и слушали, то игнорировали ее мольбы. Когда она попадет в рай, решает Ольвидо, сидя у кромки воды, то приготовит для Бога праздничную трапезу. Пробуя поочередно все блюда, он будет держать ответ за каждое несчастье в ее жизни, а когда подцепит вилкой последний кусочек tres leches[78], она перевернет стол так, что он будет вынужден смотреть на нее, и тут она задаст свой вопрос: «Почему ты оставил меня так надолго? За что ты меня ненавидишь?»
Или, думает Ольвидо, внезапно испугавшись, что Бог может разгадать ее план возмездия, я буду молчать, если ты проявишь милосердие. Ты должен проявить милосердие. Ты же милостивый Бог. Милостивый.
Ангустиас и Фелиситас уходят с берега вслед за остальными. Возвращаясь к машине, они тихонько плачут. С каждой пролитой слезой вода в реке медленно поднимается, пока не пропитывает подол юбки Ольвидо.
Ольвидо закрывает глаза и представляет, как ветер ласкает ее щеки, как Бог протягивает к ней свои мягкие руки. Скоро она окажется рядом с ним, и он избавит ее от боли и страха, когда-либо ею испытанных. В раю есть только покой и радость – все то, о чем она мечтала. Бог позволит ей время от времени заглядывать к Ангустиас и посылать ненавязчивые знаки, которые помогут ее дочери принимать верные решения – в любви, работе и материнстве.
Стоя у кромки воды, лицом к реке Дьяволов, она терпеливо и с улыбкой ждет, когда же Бог примет ее в свой дом. Она ждет там до наступления темноты, а когда смиряется с тем, что он не появится, начинает плакать, как делала это уже много ночей подряд.
Часть вторая
Глава 26
Фелиситас
В какой-то момент своей жизни каждая женщина из рода Оливарес думала, что точно попадет в ад, хотя никто из ныне живущих не знает, куда они в итоге попали.
Хуста Оливарес считала развод грехом. Вступая в брак, человек заключает сделку не только с супругом, но и с Богом, поэтому и разводится с обоими. Кто в здравом уме позволит своим бывшим войти к себе в дом, в рай, да еще и навсегда? Бог иногда совершает странные поступки, но он все же не сумасшедший. Муж Хусты ее взглядов на брак не разделял, но делал вид, что согласен. Пока она подписывала документы о разводе, он прошептал: «Увидимся в аду». Он чувствовал, как сыплет соль ей на рану. Это доставляло даже больше удовольствия, чем сам развод.
По мнению Каламидадес Оливарес, она должна была попасть в ад по гораздо более весомой причине. Когда ей было пять лет, она украла леденец из кондитерской дона Энрике и так и не попросила прощения. В Библии о грехе воровства сказано гораздо больше, чем о разводе, но если бы Хуста была жива и стала свидетельницей смятения своей дочери, она бы назвала ее дурой.
Виктория Оливарес не считала мать ни дурой, ни грешницей. После смерти Каламидадес Виктория рыдала целую неделю, пока ее глаза не опухли настолько, что она полмесяца ничего не видела. Каламидадес была практически святой, тогда как Виктория только и делала, что грешила. Им точно не суждено воссоединиться в загробной жизни.
Ольвидо Оливарес была уверена, что Виктория отправится в ад, но в отношении самой себя терзалась сомнениями. Вдруг ее ждет та же участь? Если же кто о своих и особенно о домашних
