Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес

Наконец среди собравшихся остается только один не высказавшийся человек, кроме Ангустиас, – это Фелиситас. Но прежде, чем ее щеки успевают покраснеть от смущения, Ангустиас подходит к реке, как можно ближе к воде. Она осторожно открывает урну и наклоняет ее.

На лице Ангустиас мелькает тень недоумения. В последние дни ей не хотелось зацикливаться на этом, но она помнит, что Фелиситас даже не заплакала, услышав о смерти Ольвидо. Сначала она подумала, что Фелиситас все равно. У ее дочери нет никаких воспоминаний о бабушке, кроме ее голоса в трубке во время коротких и пустых телефонных разговоров. Теперь же Ангустиас не уверена в том, что чувствует Фелиситас. Ее аура продолжает вспыхивать самыми разными оттенками: грифельным и синевато-серым, темно-коричневым и ржавым, бордовым и багровым.

Это уже слишком. Им надо уехать. Завтра, да, завтра они обязательно уедут.

Глава 25

Ольвидо

Как только прах Ольвидо попадает в реку, в воде образуется и закручивается вихрем серо-коричневое пятно. Вскоре прах рассеивается, вода снова становится прозрачной. Возможно, это и есть способ наладить испорченные отношения, думает Ольвидо. Освободить пространство. Дать друг другу свободу.

Нет, это не работает. Она пыталась дать Ангустиас свободу. Она пыталась дать себе немного свободы. Всего на несколько часов. Уйдя совсем недалеко. Это был импульсивный поступок, вызванный тем, что в самый обычный день Ангустиас ошеломила ее новостью, перевернувшей их жизнь.

Ольвидо сидела за кухонным столом напротив Ангустиас, которая уплетала яичницу и чоризо так, словно ее не кормили несколько дней.

– Ешь помедленнее, – приказным тоном сказала Ольвидо. – Подавишься.

Ангустиас кивнула, но не послушалась. Ее рука быстро двигалась от вилки к салфетке, от салфетки к кружке и обратно.

– Что с тобой? – спросила Ольвидо, на лице ее отразилось беспокойство.

– Я беременна, – выпалила Ангустиас. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что она натворила. Она закусила губу, зажмурилась и застыла так неподвижно, что вошедший мог принять ее за одну из многочисленных статуй la Virgen de Guadalupe[75], охраняющих их дом.

Перекрестившись, Ольвидо резко встала и направилась в свою комнату. Через минуту она вернулась на кухню с сумочкой в руке и объявила:

– Меня не будет какое-то время. Не волнуйся. Я вернусь до того, как стемнеет.

– Куда ты идешь? – спросила Ангустиас, все еще неподвижно сидя на стуле.

– Прогуляться, – ответила Ольвидо тем же тоном, каким обычно отвечала Ангустиас, уходя из дома вечером в выходные. Она вышла и закрыла за собой входную дверь. Очевидно, что las vírgenes оказались недостаточно бдительны.

Заехав на заправку и купив пачку сигарет, Ольвидо поехала на стоянку в южной части Международного бульвара, припарковала свой пикап и направилась к навесу у подножия пешеходной эстакады, ведущей к мосту между США и Мексикой. Она закурила сигарету, которую прятала каждый раз, когда кто-то проходил мимо, и целый час сидела, уставившись на эстакаду.

Она могла бы пройти по ней. Никто не стал бы задавать ей никаких вопросов о том, не задержалась ли она на американской земле. Она могла бы подойти ко входу на мост и встать у турникета. Просунуть в щель два четвертака и толкнуть бедром планку. Идти и идти, пока не сотрет ноги в кровь. Она могла бы дойти до края света, а что потом, когда кончится земля? Рай.

Ольвидо затушила сигарету и вернулась к машине. Она включила зажигание и приказала своему пикапу увезти ее подальше от того места, куда стремились ее ноги. Не сворачивай на юг. Не сворачивай на юг. Если она доберется до Мексики, если попадет в рай, то не сможет проследить за тем, чтобы ее беременная дочь питалась правильно. Острые чипсы читос и сыр не самая подходящая еда для беременных, если только Ангустиас не планировала родить ребенка цвета перца-призрака[76].

Без Ольвидо Ангустиас не догадается прикрепить красную нитку к ткани над своим выпирающим животом, чтобы отгонять зло. Она не догадается среза́ть листья алоэ и натирать соком растянутую после родов кожу. Она возьмется подметать пол во время послеродового карантина, от веника поднимется пыль, и Ангустиас станет плохо, а врачи не будут знать, как ей помочь, потому что они, конечно, diablos, но не настолько viejos, как Ольвидо, и Ангустиас умрет, сохранив в памяти лишь последнее сказанное матерью слово – «прогуляться».

Ольвидо не сможет вернуться, потому что, если она попадет в рай, ее не отпустит Бог, а если доберется лишь до Мексики – то la Migra. Агенты пограничной службы заведут ее в свой офис и продержат там какое-то время, может быть, всего несколько минут, но точно не целый день. Потом они выволокут ее оттуда, пока она будет пинаться, царапаться и кричать: «Пожалуйста! Отпустите меня! Мой ребенок рожает!» Они точно не сжалятся над ней. Даже Бог не сжалится над ней, не сжалится над ее ребенком и ребенком ее ребенка.

– Я наградил тебя даром, – прогремит он. – А ты сбежала.

– Ты наградил меня проклятием! – закричит в ответ Ольвидо. – Ты, и моя мать, и ее мать, проклятая своей матерью. А ребенка моего ребенка тоже ждет проклятие?

Ольвидо так и не узнала этого при жизни.

– Ешь, – сказала Ольвидо дочери через несколько часов после возвращения домой.

Ангустиас взглянула на поставленную перед ней тарелку:

– Лосось? Мы же не можем позволить себе лосось.

– Мы не можем позволить себе нездорового ребенка. Лосось обходится дешевле, чем больничный счет. Нет! Подожди, не ешь. – Ольвидо развязала фартук, бросила его на стул и убежала в спальню.

– Ты куда? – крикнула ей вслед Ангустиас. – Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

Дело было не в том, что Ольвидо не хотела разговаривать. Она не хотела слушать. Ольвидо не собиралась выпытывать у Ангустиас правду, когда подавала ей завтрак тем утром, но под видом чудесного дара Бог послал ей проклятие.

Свое первое «правдивое» блюдо Ольвидо приготовила в двенадцать лет. Все началось с того, что ее мать заподозрила, что снова беременна.

– Это ребенок. Я точно знаю. Мы обречены, – рыдала Виктория, хватаясь за живот.

– Мы были обречены еще до моего рождения, – заметила Ольвидо. – Может, это просто расстройство желудка или газы.

– Я знаю, как ощущается ребенок, – резко возразила Виктория, но Ольвидо оказалась права. Это были газы.

Ольвидо успокаивала душевную и физическую боль матери чаем, который приготовила из листьев мятного