Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
Открыл Ваня глаза. И остолбенел: видит, что стоит он в коридоре их дома, а в руках у него откупоренная бутылка пива «Соболёк». Холодная. А коридор этот идёт из кухни в большую комнату, откуда звуки телевизора раздаются, по которому футбол показывают. И пахнет в этом коридоре Ваниным домом родным — так, как только в нём пахнуть может. А на стенке коридора всё те же две картинки в рамках: ваза белая, а из неё вместо цветов торчат Леннон, Маккартни, Харрисон и Ринго Старр; и носорог, на котором маленькая мама Вани едет. А ещё слышит он, что на кухне мама его, Ванина мама, что-то жарит.
Жарит.
Живая мама.
Ванина мама.
И от этого затряслось у Вани всё внутри, словно рядом двухтонная бомба взорвалась. Сжал он бутылку, чтоб не уронить, дыхание спёрло, сердце затрепыхалось, руки похолодели, в глазах радуги поплыли.
Закрыл глаза.
Открыл глаза.
Снова перед ним коридор с картинками, бутылка, запахи родные. И понял Ваня, что разрыдается сейчас от счастья да и на пол без чувств повалится. Но вдруг мамин голос на кухне запел её любимую:
— Просну-у-у-улась ночью де-е-е-евочка…
А отцов голос из комнаты закричал недовольно:
— Ванька!
А Ване свой голос нутряной подсказал:
«Держись, Ваня».
Ваня ноги одеревенелые переставил, раз, другой: идут, хоть и не свои совсем. Еле-еле, но идут.
Идут.
Идут по родному полу.
Прошёл он коридор, словно тот — километровый. И вошёл в большую комнату. А там — отец на диване, напротив телека.
Отец.
Живой.
В шортах и в майке своей с надписью «СССР»; ноги голые, толстые на низкий столик положил, на котором бутылка из-под пива да пачка сигарет Bond.
— Давай, давай, пока не забили, ёптеть! — отец руку Ване протянул, а сам в плазму пялится.
Ваня руками трясущимися отдал отцу бутылку холодную.
Огляделся робко в комнате: всё, всё, всё на месте. Даже Ванин детский рисунок — Чебурашка на ракете в космосе — висит рядом с этажеркой. И от этой комнаты, от света солнечного из окна, от отца толстенького, родного, от футбола ещё сильней всё внутри у Вани задрожало. Ноги подкосились, и рухнул он бессильно на диван. И тут такса Випка, что лежала справа от отца, вскочила на свои ножки кривые, завиляла хвостиком и к Ване по дивану перебежала, влезла ему на ноги и тут же улеглась у Вани внизу живота. А Ваня — ни жив, ни мёртв, дыхание спёрло, радуги в глазах плывут. И страшно от всего этого, страшно.
«Отрублюсь…» — в мозгу мелькнуло.
Но тут Випка вдруг поползла по Ване вверх и носом своим гладким, прохладным ткнулась ему в горло, заюлила телом тёплым. Из последних сил руками трясущимися обнял Ваня Випку. А она вся завертелась, лапками по Ваниной груди замолотила, носом в шею тычется.
И от Випки, словно от лекарствия какого, стал Ваня в себя приходить.
Ухватился он за таксу, как за якорь спасительный, прижал к груди.
А сам в отца живого глазами впялился. Сидит отец рядом.
Ванин отец!
Тут, рядышком. Рукой достать можно. Сидит — живой, здоровый, пивом булькает. И ноги его толстые всё те же, и грибок на трёх ногтях, и плешь, и ухо розовое с мочкой маленькой, и борода реденькая, рыжеватая. Сидит и смотрит футбол! И так серьёзно смотрит, что Ваня вдруг расхохотался.
— Чего ржёшь?! — с обидой отец воскликнул, на Ваню не глядя. — Одну плюху нам закатили, сейчас вторую закатят!
И вдруг — голос мамы.
И Лицо.
Её.
Из коридора.
Стоит в коридоре Ванина мама. Живая! И руки полотенцем вытирает:
— Мужики, у меня всё готово.
— Пора борщануть! — отец снова пивом забулькал.
А мама улыбается, как мама.
У Вани снова всё внутри задрожало. Рот он раскрыл, чтобы закричать да сразу к маме кинуться, но вдруг подумалось ему, сильно подумалось, что вот сейчас он как закричит: «Мама!», как кинется к ней, а это всё, что вокруг, вдруг исчезнет. Навсегда!
Затрясся Ваня на диване, как в падучей, но Випка, верный якорь, тёплый, сильный, всю дрожь Ванину в себя, в себя…
Слёзы Ване глаза застлали.
И сквозь слёзы — голос матери:
— Вань, иди дедушку позови.
И скрылась мама.
Успокоился Ваня, слёзы утёр.
Понял: надо всё делать, как раньше было. Тогда всё на своих местах останется, не исчезнет.
И встал.
И из комнаты пошёл.
И в сад вышел.
А там — яблони в цвету, небо синее, солнце. И тепло. И под старой сливой голый по пояс дедуля с соседом Николаем Николаичем в домино режется. Подошёл Ваня к ним.
— Рыба, Коля! — дедуля выкрикнул и так костяшку в стол влепил, что вся загогулина доминошная подпрыгнула.
Разлепил Ваня губы с трудом и произнёс:
— Дедуль, обедать.
— Это хорошо! — дед очки поправил.
А Николай Николаич на Ваню глянул:
— Слышь, Трофимыч, как же Ванька ваш так быстро вымахал?
— А чего ж ему не вымахать? Мы же Ивановы! Могём!
— Молодец, Ванька! Обгоняй их всех!
— Обгонит, дай срок! Ладно, Коль, вишь, обедать зовут.
— Ступай, Трофимыч, мы уже поели.
Тем временем осмотрелся Ваня в саду — всё, всё на месте: яблони, клён, крыжовник, смородина, огород, кухонка летняя белая, туалет голубой. Пошёл он по тропинке к калитке, а из грядок огородных к нему под ноги — кошка Нюля!
— Нюлька!
А она тут же по Ване, как по дереву, вскарабкалась. Схватил её Ваня, обнял, прижал к груди. Нюлька! Живая! Чёрно-белая, ласковая, быстрая. Замурлыкала тут же.
— Посторонись-ка, Джордан! — сзади сосед шёл.
Пропустил его Ваня, тот до калитки дошёл, вышел за неё и — исчез. Пропал, словно его и не было. Опешил Ваня.
С Нюлькой в руках пошёл к калитке. И вдруг увидел, что за калиткой этой — пустота. Просто пустота. И цвет у этой пустоты — как у пустоты. Пустотный, никакой. Протянул Ваня руку вповерх калитки — и пальцы его исчезли вмиг. Назад руку отдёрнул — живые пальцы. Снова попробовал — нет руки. И не больно совсем руке в пустоте. И не холодно, и не жарко. Вернул руку из пустоты — рука как рука.
— Поприще… — Ваня вдруг слово неизвестное пробормотал.
Огляделся вокруг снова. Всё, всё на месте — сад, слива, стол под ней, дедуля шаркает по тропинке к дому, задницу на ходу почёсывая. А на доме всё тот же жестяной петушок, отцом вырезанный.
И вдруг сверху — звук реактивный. Присел Ваня, как обычно, голову в плечи вжал,
