Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
Услышав от парторга Елагина радостную весть об окружении и ликвидации большой группировки немцев и их союзников в районе Алексеевки, Виктор не находил себе места.
— Слыхали, Павел Александрович, что творится в районе Алексеевки? — вполголоса спросил Виктор, громко не мог: хотя и очень хотелось, он боялся нарушить сон крайне уставших однополчан.
— Где это?
— Близко! Почти рядом!
— Это хорошо, чтоб ты знал, — зевнул в ответ Осташенков, у которого уже так слиплись глаза, что он не мог поднять веки. — И что?
— Как — что?! — с удивлением и даже с обидой произнес Виктор. — Алексеевка это же… — но услышав, что сержант бесцеремонно захрапел. Званцов умолк, раздосадованный.
— Рассказывай, что Алексевка? — Коржиков лежал тоже с закрытыми глазами и, как казалось Виктору, крепко спал. Однако он все слышал и теперь задал вопрос, чему Званцов искренне обрадовался: ему так хотелось с кем-нибудь поделиться радостью и сожалением — радостью потому, что с территории его родного края изгнали оккупантов, да к тому же еще и надавали им по первое число, а с сожалением потому, что 60-я армия нс принимала в этом участия и вела наступление в другом направлении.
Эх, Коржиков! Жаль, что в моей фляжке только вода. — Виктор перевернулся на другой бок лицом к товарищу. — За это стоило бы выпить по стопке… А мне вообще полагается по этому случаю напиться до чертиков…
— Это с какой стати?
— А с такой: от Алексеевки, а не Алексевки, как ты мурлычешь спросонья, наше село… Нагорное в пятнадцати верстах… С крыльца моей хаты Алексеевка видна как на ладони… Жаль, Коржиков, что мы идем севернее, хотя бы это был Новый Оскол, а не Старый, я мог бы домой забежать, вот как! — В голосе Виктора прозвучали нотки разочарования. — Не повезло, — вздохнул он.
— Верно, не повезло, — кивнул Коржиков, не открывая глаз. — Стопку не грех было бы опрокинуть… Жа-аль! — широко зевнул он.
С минуту Виктор молчал. Коржикова клонило ко сну. Он стал шумно сопеть.
— Алексеевка, Коржиков, город, прямо скажу, небольшой, — прервал молчание Виктор, и Коржиков перестал сопеть, прислушиваясь. — Но место это, поверь мне, славное!.. И знаешь почему?
— Не-а.
— Про Алексеевку даже Ленин писал… Не помню, в какой книжке, врать не стану, но писал… Так Константин Сергеевич нам рассказывал, ты его знаешь, ну, тот капитан из политотдела…
— Ну, если Ленин, то конечно. — И Коржиков опять принялся сопеть.
— Про маслобойни писал Владимир Ильич… Кстати, Коржиков, в старые времена… еще царские!..
— А на кой они мне сдались… царские, — опять зевнул Коржиков, но тут же спросил: — Ну, и что?
— Алексеевка принадлежала графу Шереметьеву, вельможе по тем временам… Так вот его крепостной Болдырев первый в мире стал из подсолнухов гнать…
— Самогон?! — оживился Коржиков, даже поднял голову, опершись на локоть.
— Какой самогон! Кому что, а курице просо! Масло, Коржиков, постное масло! Не знаю, как там было, то ли случайно наступил этот крепостной на семечко, то ли сел на него и… вдруг потекло масло… Это неважно, главное, что наша Алексеевка стала родиной подсолнечного масла! Подсолнухи привезли аж из Южной Америки как декоративный цветок, желтые лепестки и все такое… А из России подсолнух пошел гулять по миру, как русский великан!.. Ты хоть раз пробовал масло Алексеевского производства?
— А на что оно мне сдалось… Алексеевское…
— Оно, как мед, тянется. Отрежешь кусок хлеба, польешь маслом, чуточку посолишь — ешь не хочу!
— Слушай, брось ты, у меня живот и без тебя к позвонку прилип… И спать даже не могу, закрою глаза и вдруг копаю, копаю какую-то землю… К чему это, а?
— Ты же сколько окопов выкопал, вот они и лезут в твою башку.
— Может быть, а еще… — Коржиков, не договорив фразы, уронил голову и, кажется, уснул.
А Званцову сон никак не шел. Взбудораженный военной сводкой, он вспомнил Нагорное, мать, отца, Катю, ребят… «Теперь смогу домой черкнуть: так, мол, и так, простите за долгое молчание, — с облегчением подумал Виктор. — Теперь можно… Опишу все, что случилось тогда по дороге в комендатуру, как я случайно убил своего двоюродного брата Антона — жаль его, хотя он и был полицаем и не хотел отпустить Алексея Привалова… Словом, напишу обо всем. — Но потом червь сомнения зашевелился в его душе. — А поверят ли в Нагорном? Может, если жив останусь, вернусь домой, то лично расскажу, как было… Так будет вернее… А если позову кого-нибудь из нашего расчета, например, Павла Александровича или Коржикова, ну, кто из них сможет, они подтвердят, что летчик храбро бился с немцами и погиб… вот у какой деревни… не знаю… Не успел названия спросить…»
Вместе с тихо шуршащей поземкой по заснеженной улице деревни неторопливо плыл ранний зимний вечер. Солнце тоже, казалось, мерзло, низко прижималось к горизонту и оттуда руками-лучами на окна приземистых хат развесило алые занавески. А солдатам в тесных хатах было тепло и уютно. Ничто не предвещало опасности. Но война, на то и война, что в любое время может преподнести любые сюрпризы и неожиданности.
Небольшая группа немецких солдат, блуждая по первозданным сугробам на полях и не представляя, что уже давно находится в тылу Красной армии, набрела на незнакомую деревушку, буквально набитую отдыхающими красноармейцами. Немцы очень обрадовались, еще издали почуяв запах дыма, поднимавшегося над трубами хат, что означало для них хотя бы короткий отдых и обогрев.
Поворочавшись с боку на бок, Виктор сел и огляделся вокруг. В темноте смутно белели стены, бойцы безмятежно спали и дружно храпели каждый на свой лад: кто взахлеб, кто мурлыкал, словно мартовский кот, кто откровенно хрюкал, а кто и завывал. Выходила смешная какофония. Слушая эту музыку спящих, Виктор усмехнулся, надел шинель, плотнее застегнулся и двинулся к двери.
— Ты куда, Званцов? — вдруг, не открывая глаз и не поднимая головы, спросил чуткий Осташенков, который, очевидно, со дня рождения все видел и слышал даже когда крепко спал.
— Я так, товарищ сержант…
— Знаю, что не за деньги!
— Выйду на минутку, — не оборачиваясь, тихо ответил Виктор, осторожно перешагивая через ноги и руки распростертых на полу однополчан.
— Только ненадолго: без отдыха,
