Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский
Зимние сумерки сгущаются быстро, даже как-то внезапно. Не успеет солнце скрыться за горизонт, как тьма охватывает землю и все, что на ней имеется. Было бы очень темно, как в позднюю дождливую осень с низко ползущими темными, бесконечными тучами, но теперь от снега улица села была призрачно-светлой. Четко виднелись ближайшие хаты, дворы, заборы с белой окаемкой снега. Взглянув на небо, Виктор удивился, как ребенок, словно увидел его впервые, особенно такое — с множеством ярких звезд. Звезды роились и подмигивали ему. Задрав голову вверх, Виктор посетовал на то, что в школе в свое время он по собственному невежеству и лени пренебрежительно отнесся к астрономии, считая ее предметом необязательным. Древние египтяне, вавилоняне и греки давным-давно разобрали небо на созвездия, дав им чудные, непонятные простому человеку названия. Но кое-что Виктор все-таки взял в голову, хотя большую часть знаний о небесных светилах забыл и оставил в школьной парте. Полярную звезду он знал хорошо. Ковш, почему-то названный Большой Медведицей, он тоже мог отыскать на небе. Вон и голубая Вега бренчит на струнах созвездия Лиры. Дальше красавец зимнего неба — Орион, упирающийся ногами в хребет Большого Пса, обладающего самой яркой звездой — Сириусом. А где-то есть созвездия, называемые по-русски; красная девица несет на коромыслах воду. «Может, это?» — подумал Виктор, отыскав в сонмище звезд три — одна яркая посредине, а по бокам на одинаковом расстоянии две поменьше и потускнее. Астрономы называют их созвездием Лебедь. И Виктору показалось, что звезды стали подмигивать ему, нашептывать что-то таинственное… Он прислушался: нет, это скрипел снег… Далеко, но это скрипит снег под ногами! Под множеством ног!.. Виктор встряхнул головой, прогнал дрему — что за наваждение?! Скрип снега усиливался, идущие по нему приближались. Хата, из которой он только что вышел, стояла несколько на отшибе, по существу, на околице деревни. Виктор вышел за угол, поглядел в поле: в призрачной дали темнели колыхавшиеся силуэты людей. Их было много!.. Охранная команда, что ли, выставленная в дозор? Но почему так много? Новая часть? Но как она поместится в уже переполненных хатах? Кто ее сюда направил? И вдруг тревога пронзила его, заставила учащенно биться сердце… Немцы?! Вбежав в хату, Виктор схватил винтовку и громко, с фальцетом от волнения, крикнул:
— Немцы!
Он первым выскочил снова во двор. Сорокапятка стояла у двора, устало уткнувшись стволом в сугроб под плетнем. Ухватился за лафет. Нет, не успеть развернуть пушку и начать стрельбу. И Званцов с силой нажал на спусковой крючок винтовки. В морозной тишине выстрел прозвучал звонким эхом. Деревня проснулась, всколыхнулась, повергнув в изумление, прежде всего, немцев. Они тоже, подходя к деревне, не ожидали встретить советских солдат и мечтали лишь об одном — о тепле и отдыхе. Но внезапный раскатистый выстрел преподнес им неприятный сюрприз. Сложилась ситуация, когда фашисты не могли отступить назад, да и некуда им было отступать, разве что снова возвратиться в схваченное морозом поле; а бойцы полка Выходцева не могли оставаться в хатах. Они выскакивали на улицы деревни, полураздетые, в валенках и сапогах на босую ногу.
Густая перестрелка превратилась в рукопашную схватку. В сумраке тускло поблескивали штыки — плоские немецкие и граненые советские. Впервые Виктору приходилось вонзать длинный острый штык в бок, грудь, шею нарывавшихся на него незваных гостей. Он слышал их крики, эти ужасные замогильные крики, вылетавшие из уст самой смерти. «Что делать, что делать? — слыша эти страшные крики и стоны, подумал Виктор и сам же ответил: — Но если не я их, то они меня…» Это была кровавя резня, несколько похожая на те схватки, что происходили в древние и средние века, когда еще не существовало огнестрельного оружия. В таких схватках побеждал сильный, ловкий и смелый человек. Все эти качества давала Виктору его молодость, помноженная на отчаянное желание во что бы то ни стало выстоять, выжить. Жители деревни, прятавшиеся в погребах, вырытых обычно за хатами в огородах, по топоту ног слышали, как над ними сходились люди врукопашную, втягивали головы в плечи от жуткого вскрика пронзенного штыком человека. Так продолжалось несколько долгих и мучительных минут. Красноармейцев было большинство, и именно их граненый штык, а точнее штык Осташенкова, прервал дыхание последнего немецкого солдата, волею бесноватого фюрера приведшего его в чужую страну, радушную для гостей и доброжелателей и непримиримо-суровую для врага. Немец охнул, упал на снег, окрасив его тут же застывавшей на морозе кровью, а Павел Александрович выдернул штык из его тела и резко воткнул в сугроб.
— Фу, ты, мать честная, чтоб вы знали, — произнес он глухо, все еще объятый тревогой и дрожью. — Откуда ты взялся на мой грех… и сам на штык напоролся, чтоб ты знал…
Сержант осмотрелся в темноте. По улице еще бегали люди, но это уже были свои, которые, как и он, невероятно возбужденные, все еще не могли прийти в себя. Павел Александрович чувствовал, как у него мелко дрожат, не попадая друг на друга, зубы, хотя, казалось, он и не замерз, наоборот, жарко было. Снаряд, выпущенный им наконец из пушки, улетел и разорвался далеко в поле. Артиллерист не видел обычно, как от взрыва гибнут люди, а тут сегодня Осташенков сам лично, своими руками отнял жизнь не у одного человека. Вот он, один из них, лежал, бездыханный, у его ног на снегу… Молодой или уже в годах, он не видел, но то, что противоестественно убивать себе подобных, Павел Александрович отчетливо понимал. Законы войны бескомпромиссны, и их должен исполнять каждый буква в букву неукоснительно, в противном случае конец один — гибель. Подчинялся этим законам и Коржиков. И он впервые шел в штыковую, видя перед собой так близко, так ощутимо фашиста с надвинутой таким образом на лоб каской с небольшой свастикой на боку, что хорошо виден был только упрямый подбородок, да направленный на него, Коржикова, ствол винтовки, да лезвие короткого штыка, на котором отсвечивались искорками ночные звезды. Коржиков упруго нагнулся вперед, но нанести удар врагу не успел: прямо перед собой он увидел ослепляющую вспышку, внезапно озарившую его суровое лицо, сдвинутые на переносице брови, сжатые губы. Выстрел буквально оглушил его, и Коржиков почувствовал резкую боль в груди, там, где только что отчаянно трепетало сердце, и, теряя сознание, повалился на снег. Он не увидел, как в спину выстрелившего в него немца вонзили длинный штык и чужой солдат,
