Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
— А вина существует?
— Нашла у кого спрашивать! Чувство вины нам прививают другие, чтобы нам было плохо.
— Значит, существует.
— Существует, если мы ей позволяем существовать, солнышко.
— А что надо, чтобы не чувствовать себя виноватым?
— Не придавать другим людям слишком большого значения. Человек не важен никому, только самому себе.
— Никому? Даже родителям? Даже семье?
— Именно так, солнышко. Просто убери вопросительные знаки.
Шум, который невозможно было игнорировать, вынудил их остановить пикап. Оказалось, бампер волочится по земле. Канделария открыла багажник и достала серую липкую ленту. Она знала, как его чинить, потому что много раз видела, как это делает отец.
— Надо найти автомастерскую, солнышко.
— Я умею чинить, — сказала Канделария.
— Этот бампер пора починить как следует. Понимаешь? Никогда не доверяй людям, которые не чинят свои вещи: не меняют разбитые стекла, терпят капающий кран, сидят в темноте, потому что не вставили лампочку. А особенно тем, кто не чинит сломанные зубы, не бреется, потому что не купил бритву, или не моется, оправдываясь, что все равно испачкается. От таких людей надо бежать подальше: кто не приводит в порядок мелочи, тот не приводит в порядок ничего и никогда. Ничего! Ни малое, ни крупное. Ничего!
Канделария сбавила скорость, с которой обматывала бампер липкой лентой. Она мотала все медленнее и медленнее, как человек, который выполняет какое-то действие машинально, а думает в это время совсем о другом. Слова Габи отдавались у нее в голове как звон колокола: «Ничего, ничего, ничего». Наконец она бросила свое занятие и сказала:
— Автомастерская тут за углом.
Они оставили пикап и пошли пешком. Деревня была меньше, чем помнила Канделария. Та же длинная улица, заваленная навозом, с лошадьми, привязанными к столбам. Те же люди, сидящие на тех же лавочках, кто в таверне, кто в парке. Женщины почти все по кухням, на рынке либо ждут перед телевизором дневной сериал. Они прошли мимо огромной темной церкви, у которой стояли в карауле фигуры святых в человеческий рост. Раньше они пугали Канделарию, теперь же вызывали больше жалости, чем страха. Статуи были все в пыли, некогда яркие краски выцвели и облупились.
Она вспомнила об отце, потому что он любил заходить в церковь, только чтобы посмеяться над этими статуями. «Посмотри-ка на них как следует, Канделария, и будешь знать, как ничтожно выглядят вещи, в которых нет души», — говорил он. Только сейчас до нее дошел смысл его слов. Раньше она не могла понять, почему другие восхищаются тем, что ее отец так презирает. Почему-то она подумала про китов. Она порадовалась, что сеньор Санторо избавил их от сорняков и мха с помощью жавелевой воды. Киты воплощали собой многое, что ее мучило, но они точно не были ничтожными. Они были произведениями искусства, и душа в них присутствовала. К тому же их сделал отец.
— Хочешь зайти, солнышко? — спросила Габи, заметив интерес Канделарии.
— Да, хочу показать вам, как выглядят вещи без души.
В церкви никого не было. Они сели на первый ряд. Над алтарем висел гигантский крест, казалось, он вот-вот упадет и раздавит их. Сбоку трепетали слабые огоньки свечей. Выцветшие фигуры смотрели на посетительниц без всякого интереса. Они были как камни у матери, только больше размером и стояли на возвышениях, чтобы человек рядом с ними чувствовал себя незначительным.
— Зато полы красивые, — сказала Габи, указывая на мозаику, отшлифованную временем и ногами.
— И витражи, — сказала Канделария, подняв взгляд к цветным стеклам. — Папе они так нравились, что он и в Парруке поставил витражи.
Она не собиралась говорить Габи, что отец рассказывал, будто через витражи в дом могут войти добрые духи, и что она до сих пор на них поглядывает, надеясь увидеть духов. Она умолчала об этом, потому что теперь чувствовала себя дурочкой, раз в такое верила.
Когда они вышли из церкви, Габи захотела сразу пойти туда, откуда можно позвонить. Канделария заметила, что она необычно взволнована, и повела ее на площадь, к продавцам минут, но по мере того, как они приближались к цели, замедлила шаги. Мать говорила, что минуты покупают только бедняки, у которых нет денег на собственный телефон. Ей стало стыдно, что Габи подумает, будто они часто пользуются такой услугой, ведь в действительности они ни разу этого не делали. У отца всегда был мобильник самой новой модели.
Два человека сидели в противоположных углах, разделенные невидимой границей, которую ни тот, ни другой никогда не посмели бы нарушить. Оба были в желтых жилетах, выцветших на солнце, с которых на цепочках свисали сотовые телефоны. Люди толпились вокруг них, ожидая своей очереди позвонить и потом оплатить израсходованные минуты. Цепочки нужны были, чтобы никто не убежал с телефоном. Так работали продавцы времени. Спрос на их услуги был большой, и Канделария заключила, что в деревне живет много бедняков.
Когда Габи стала звонить, Канделария прислушалась — исключительно потому, что изменившееся лицо Габи не оставляло сомнений в том, что она говорит о чем-то важном. Глаза у нее были открыты, но она не смотрела ни на что конкретно. Ее лоб пересекла вертикальная черта, похожая на щель копилки. Она больше слушала, чем говорила сама, но когда говорила, из предосторожности прикрывала рот рукой. То и дело она вздыхала и отворачивалась, чтобы на нее не смотрели. Канделария что угодно отдала бы, лишь бы знать, о чем она говорит и с кем, но знала Габи уже достаточно хорошо, чтобы понимать, что нет смысла даже спрашивать.
Вдруг ей в спину ударили издевательские смешки. Обернувшись, Канделария увидела двух бывших одноклассниц. «Это они над моей попой смеются, — подумала она. — Или над тем, что у меня нет собственного мобильника, еще решат, что я бедная». Она снова отвернулась, чтобы не пришлось здороваться, но все-таки успела глянуть, выросла ли у них грудь. Это было единственное, что ей сейчас хотелось знать. Ей надо было увидеть свое отражение в ком-то ее же возраста, чтобы понять, только ли с ней происходят все эти странности, которые она начала замечать. Это заинтересовало ее даже больше, чем разговор Габи, что было
