Суп без фрикаделек - Татьяна Леонтьева
Люся шутила, а мне было не до смеху. Я и впрямь нередко бросала шипящую сковородку на плите, а вспоминала о ней только тогда, когда запах гари достигал моей комнаты. А она находилась на другом конце коридора.
Нет, всё это была, конечно, ерунда. Не размолвка и не ссора. И никакой конкуренции. Люся меня просто любила ни за что, даже когда я ныла на улице и спрашивала: «Ну ско-о-о-ора? Ну скоро мы придём?» А Люся бодро шагала, и никто её не спрашивал, болят у неё ноги или нет. Она меня вела, а я еле поспевала.
Я никогда не хотела её победить или в чём-то превзойти. Просто хотела быть равной. И тоже уметь в чём-то о ней заботиться. Но у меня это никогда не получалось. Иногда у меня оказывалось больше денег, и даже тогда угостить Люсю за свой счёт – это было целое предприятие с уговорами.
И вот очередной отпуск кончился, Люся взвалила на себя тяжеленный рюкзак, да ещё и сумку мою прихватила. Опять я вкушала все блага, а Люся проделывала всю работу. Хреновая я хозяйка. Ну ладно, подумала я, авось хоть пивом смогу её угостить в дороге. У меня-то отпуск только начинается…
Сергей рассказывает нам, что они ездят на все матчи «Спартака». Рябой молча кивает и клюёт носом. Потом медленно заваливается за спину Сергея.
– А где живете?
– В гостиницах живём. Правда, иногда накатим с вечера, и на матч идут уже не все. Но это ничего, пьяных всё равно не пускают.
Люся опрокидывает шестой стакан, за окном темнеет. Я сижу как палку проглотила и поддерживаю светскую беседу:
– А как же семья? Не скучает без вас?
– Так она это, семья-то… Иногда со мной ездит. Жене вот тоже нравится.
– Так вы на матче познакомились?
– Нет, ну что вы. Она трусами торговала.
Мы с Люсей переглядываемся.
– Мне её моя матушка сосватала. Там на рынке, говорит, такая девушка трусами торгует. Ты сходи познакомься, я у неё трусы покупала. Но а я чего, рыжий, идти знакомиться? А потом матушка легла в больницу. Купи, говорит, мне на рынке тапки и халат. Там девушка трусами торгует, и халатами тоже. Ну я и пошёл. Пришёл, купил халат, смотрю: правда, такая девушка! И мы поженились.
В его глазах мелькает какая-то мечтательность.
Все помолчали.
– За любовь! – произносит Люся.
Виски закончился, и теперь все обходятся пивом. Когда выключают свет, рядом с Рябым заваливается и Сергей. Рябой неохотно ворочается, выбирается из-под торса товарища и лезет на верхнюю полку.
Мы с Люсей смотрим друг на друга в темноте, и я вижу, что её неожиданно прошибла вселенская скорбь. Слезы медленно текут по её щекам.
– Люсенька, что стряслось?
– Ты меня совсем не понимаешь! – Она начинает плакать тоненьким голосом.
– А давай ты ляжешь спать, а я почитаю книжку?
– Я не хочу спать, я хочу, чтобы ты меня понимала!
И тут сверху спускается Кабан.
– А давай-ка мы с тобой пойдём покурим? – нервно шепчу я, и мы неверной походкой отправляемся в тамбур.
Поезд качает, в соседнем купе мама баюкает ребёнка.
В тамбуре хоть топор вешай.
– А откуда у нас столько пива? – спрашивает Люся.
– Это я купила, – отвечаю я.
– А чего это ты пиво купила, а сама не пьёшь? Давай я тебе деньги отдам.
– Не надо мне никаких денег. – Я начинаю беситься. – У тебя что, деньги лишние? Ты после отпуска. А я в отпуск. Так вот ты за меня уже платила, теперь я буду платить. Разреши помочь.
– Не разрешу!
– Ну вот, например. Ты же мне помогла сумку донести до поезда, я же разрешила?
Люся долго молчит. На заплаканном лице растерянность. Видно, что в голове у неё происходит мыслительный процесс и она что-то припоминает: сумка, деньги, помочь… Наконец находит какие-то сомнительные причинно-следственные связи и говорит:
– А почему ты мне не сказала, что у тебя в сумке деньги лежат? Я бы её не брала!
Я молча на неё таращусь.
– Какие деньги! Что ты городишь! – И волоку её обратно в вагон.
На месте Сергея сидит Кабан и молчит.
Женщина с ребёнком дёргает за рукав проводницу:
– Почему вы ничего не делаете? У меня ребёнок, а они матерятся… Вот этот матерится, – указывает на Кабана. – Высадите его из вагона!
– Ты слышь, корова, щас сама поедешь под вагоном! – говорит Кабан через плечо и не мигая смотрит на Люсю.
Проводница убегает по коридору.
Мне становится не по себе.
Кабан молодой человек. Личико гладенькое, глазки сладенькие. Смотрит исподлобья, как бы охмуряя. На подбородке уже отложился пивной жирок. Руки и ноги неразвиты, а живот надут как барабан. Паукообразная фигура. Мне вспоминаются рахитики.
Люся тянет с полочки туалетную бумагу.
– Ты покакать собралась? Покакать, да? – спрашивает Кабан. И это ничего хорошего не предвещает.
Вместо ответа Люся шумно сморкается. Я пригибаю её к полке, как будто, если с ней соприкоснётся, она немедленно заснёт. Люся поднимается, как Ванька-Встанька. Я опять её пригибаю, она опять выдирается. Наконец я достигаю успеха. Накрываю Люсю простыней. Люся ещё некоторое время всхлипывает, а потом засыпает. Сажусь вплотную к её коленкам и открываю Бродского. И начинаю читать в темноте. Я не сойду со своего поста!
К этому времени к Кабану подтягиваются фанаты из других купе и облепляют наш столик. Я широко расставляю локти, чтобы на нашу полку никто не сел.
Я читаю про то, как Зинка гусеницей высовывалась из дома Мурузи, а Кабан поёт на мотив «От улыбки станет всем светлей»:
Посмотри на Третьяка —
Он еврей наверняка!
Рябой фальшиво подпевает.
– Га! За «Спартак»! – орёт Кабан.
И тут к купе подходит милиционер.
– Распиваем?
С койки резко встаёт Сергей, как будто почувствовав неладное. Рябой лезет на верхнюю полку. Всё это напоминает мне игрушку с деревянными курочками. Внизу кто-то дёргает за ниточки, одни курочки поднимают клювы, другие опускают. Потом первые опускают, вторые поднимают. И так до бесконечности.
Люся неожиданно тоже поднимает клювик и вопросительно смотрит на милиционера.
– Так, а у вас что, тоже пиво? – спрашивает он.
– Нет у нас никакого пива, – говорю. – Мы книжки читаем, разве не видите?
– А вы сами-то в темноте что-нибудь видите?
Тут вступается Сергей:
– Гражданин начальник! Девчонки вообще никого не трогают! А мы уже все напитки допили, ничего нет… А этого, – кивает на Кабана, – сейчас уложим спать.
– Через десять минут проверю.
Вслед за милиционером является крашеная толстушка.
– Так, Кабан, ты на
