Всклянь - Коля Андреев

Я кладу трубку. Извини.

«Вам удобно юбку забрать на вокзале, Рязань–1?»

«Во сколько?»

«Через тридцать минут»

«Да) А как я вас узнаю?»

«Я думала, вы знаете, как я выгляжу»

«С чего вы взяли?»

«Ладно, я позвоню. Сама»

«Договорились! Спасибо!»

Слава?

Да.

Откуда у мамы телефон Синицына?

Эм. Синицына?

Синицына. Моего.

Ммм. Не знаю.

Черт, что ты там не знаешь. Только ты его знал. Ты дал?

Блин, Тань, не начинай только.

Ты знал, что она ему позвонила?

Да не знал я, отстань от меня. Попросила, я дал. Что такого?

Ты дебил, Слав?

Ой, сами разбирайтесь, меня еще не надо вмешивать.

Ты не трус и не предатель, Слава. Ты дебил, Слава. Пока.

– Экспресс прибывает на конечную станцию Рязань первая. Пожалуйста, не забывайте свои вещи.

«Я буду у центрального входа через две минуты. В руках бумажный пакет»

«Понял, жду вас тут»

– Здравствуйте! Это, видимо, мне?

– Да, вот, держите. Юбка, дольче и габбана. Эсочка. Проверьте.

– У вас все нормально? Плакали?

– А вам-то что?

– Понял, извините. Спасибо!

«Мам, я в такси, еду домой. Надеюсь, мы как взрослые люди поговорим»

– Не дует вам?

«Ну что, вы довольны? Вам понравилось?»

– Нет, можно даже больше открыть.

«Чем я могу быть доволен, если у меня ничего нет»

«В смысле нет? А кому я только что юбку передала? Десять минут назад»

«Не мне»

– Из Москвы? Командировка?

«Как не вам??»

«Вы в себя придите, что за игры»

– Я из Рязани. Местная.

Алло, Слав!

Да что еще?

Слав.

Ты плачешь?

Я не могу больше, это какой-то мрак.

Что случилось? Мать?

Да, я приезжаю, окно настежь, она стоит на подоконнике и кричит, что бросится вниз.

Что? И что?

Я не дала, стащила ее вниз. Вызвала скорую.

А скорую зачем? Блин, пипец. Мне приехать? Я могу прям щас выехать. Через три часа буду.

Да не надо. Ее забрали в больницу, плохо ей. Сердце же. Слав.

Что? Ты как?

Слав, я нормально. Она тоже будет нормально, врачи сказали, нас переживет. Капельницы покапают, уколы поделают, через неделю можно забирать. Но нервничать ей нельзя. Все уже нормально. Только я больше не могу, Слав.

Ну ты же не бросишься?

Я не брошусь.

Давай я, наверное, приеду.

Не надо. И еще жопа у меня, Слав. Я не тому человеку эту юбку чертову отдала. Не тому, представляешь?

В смысле?

В коромысле. Перепутала. Отдала покупателю, а должна была Максиму, блядь, Сергеевичу.

Ничего не понимаю. Ладно, я приеду, короче. Сто лет дома не был.

«Слав, я нашла ее шкатулку с зайчиками. И ножом открыла»

«И что там?»

«Ничего, Слав. Там внутри нет ничего. Она пустая. Абсолютно пустая шкатулка»

Верни

Максим расскажет вам эту историю, совершенно реальную.

Когда он пошел в первый класс, они переехали в новый дом. Удобно было считать, сколько они живут по этому адресу: если, например, класс третий, то три года, а если пятый, то…

Новый дом – корпус два. Гордо сияет желтыми кирпичами перед серой пятиэтажной панелькой – корпус один. Напротив пустыми провалами окон на соседей уставился корпус три. Его долго строили, но никак не могли закончить.

За этим страшилой пряталось старое кладбище.

Я пытался раскопать, когда же тут перестали хоронить. Послевоенных могил точно не было. Стало быть, году в сороковом. Примерно четверть, уголок такой, занимал еврейский погост. Памятники тянуло боком к земле, на всех шестиконечные звезды одинакового размера. В центре – богачи, каждый со своим склепом. По краям – все кому не лень. Артист какой-то. Священник. Ребенок. На кладбище успели вырасти огромные тополя. Некоторые могилы захватили кусты: кажется, в Рязани их называют американским кленом.

Когда меня уволили, я стал тут часто гулять. Не искать новую работу, не сидеть за газетой, перебирая глазами объявления, не пить с Николай Иванычем из соседнего гаража и Саней из гаража напротив. Вдруг мне понравилось долго, часа по два-три, гулять среди могил и читать, вычитать из правого года левый, всматриваться в редкие фотографии. Хотелось быть вдовцом, но жена меня просто выгнала, собрав однажды вещи в старую спортивную сумку.

Детей у нас не было, так что и чего тут. Расстались по любви: она – к своему замдиректора, я – к науке, дешевому коньяку и случайной бабе на дне рождения одного из аспирантов. Сказали бы – студентка, не стал бы? Стал бы, стал бы. Предупредили – выпрут, и что? Все равно не думал бы – в омут, гладил бы ее и гладил там, под платьем. Ладно. Сопли. Максим и еще с пяток пацанов сначала просто ходили по расчищенным широким дорожкам. Боялись лезть вглубь. Тем более кусты, что захватили большинство могил и склепов, не молчали. Шуршали что-то знакомое, шепот при желании можно было сложить в слова.

Шарахаетесь. Што ж вы, шпана. Шли бы ссссю-да. Шибко ххххолодно.

И это не ветер вовсе, а мертвецы из глубины шевелили ветками. Иногда Максим натыкался на жуткие находки: повешенную кошку, куклу без глаз, заостренный деревянный брусок с красными засохшими каплями. Но во дворе играть было неинтересно. А кладбище с каждым днем становилось все более знакомым. Настолько, что шепот уже ничего не значил. Настолько, что окурок можно было вдавить в лицо человека на памятнике. Настолько, что в расшатанную дверь склепа можно было залезть и изнутри пугать редких прохожих воем и воплями.

Я шел домой, пытаясь шаркать ногами в ритм своей только что придуманной песне:

Из-ви-ните, не под-ходи-те!

Нет ра-бо-ты, нет ра-боточки!

Сдох-ни, су-ка, голодай-дай-дай,

Ты не ну-жен больше ни-ко-му!

Кладбище подпевало. Стало легче. Вдруг я поэт. Вдруг я просто не тем увлекался.

– У-у-у-у-у-у-у-у! – вдруг завопил кто-то.

За кованой оградкой – каменный свод, почти утопленный в землю. Ржавая дверь косо оттопырилась. Старый склеп.

– У-у-у-у-у-у! – оттуда еще громче.

– Вылезай, шантрапа! – Я засмеялся. – Пуганый уже.

Тихо.

– Вылезай, не угроблю.

– Ага, так и поверил! – глухой мальчишеский голос.

– Есть там что внутри интересное?

– Иди отсюда уже, а?

Я достал маленький фонарик, который всегда носил с собой на случай, если буду поздно возвращаться по этой дороге. Протянул туда, в темноту.

– Посмотри по стенам, по полу, вдруг иконы какие-нибудь?

– И что? – Но фонарик забрал.

Я пошарил глазами по сторонам: никого.

– Нет тут ни хера. Забирай свой. А. Ща. Вот это что?

Из щели грязная рука подала дощечку. Я протер ее ладонью. Кажется, Николай-угодник смотрел на меня с осуждением. Сунул под куртку.

– Это доска просто, мусор, видать. Ладно, бывай.

– Стой!

Из склепа показался пацан.

Вылез наполовину и вскрикнул:

– Тут, бля, железка, зацепился. Щас.

Уполз обратно.

И снова наружу.

Лет четырнадцать, весь в грязи. Глаза слишком круглые, как будто он всю жизнь только и удивлялся. И шрам на щеке. Уставился на меня.

– А чё, бывают иконы там?

Это и был Максим.

На следующий день Михалыч с кафедры вынес мне несколько пустых листов с печатью истфака. У соседа был компьютер с принтером, он, морща нос, разрешил мне поработать полчаса. Заключение об исторической ценности на русском и английском было готово. Зайцем на электричке в Москву, Измайловский вернисаж, походил по рядам, призывно открывая пакет, где лежала икона. Толстяк в кожаной куртке все время тер шею. Пахло пирожками. Ноги дрожали. На прозрачной пленке остался жирный отпечаток. Толстяк принес мне деньги. Я пересчитал. Пять тысяч долларов. Теперь я мог протянуть год. Ведь правда не тем увлекался.

⁂

Когда кладбище перестало быть чем-то действительно страшным, два друга из первого корпуса, Виталик и Диман, года на четыре старше Максима, придумали посвящение. Теперь пацаном во дворе мог называться только тот, кто проведет ночь в том самом склепе с отогнутым железным листом вместо двери. На щель клали старый шкаф, который сюда