Черный снег - Пол Линч
Он медленно повернулся к ней. Я пацану отец, и он со мной так разговаривать не будет, никогда.
Он задал тебе вопрос, Барнабас. С каких пор ты не ешь говядину?
Долгий глоток виски вместо ответа.
Знаешь, что я думаю? проговорил он.
Мне теперь все равно, что ты думаешь. Меня просто мутит уже от этого.
Я размышлял о том дне, когда оно случилось. Как люди вокруг откликнулись. Все пришли помочь нам в тот день. Все.
Она на него не смотрела.
Да только это неправда, сказал он.
Он углядел дамаст изумления на лице ее. Ты о чем, Барнабас? спросила она. Они все пришли.
Он потряс головой. Пришли все, кроме одного.
Увидела она, когда он встал, хитрую улыбку, как у человека, расколовшего крепкий орешек загадки.
Все пришли, кто увидел пожар, даже доктор Леонард, а он живет в доброй миле отсюда, сказала она.
Твоя правда. Все, до кого рукой подать. Все, до кого рукой подать, кроме одного. Сама знаешь, кто тут был. Фран Глакен и эти его идиёты-сынки. Клан Маклохлинов – даже этот властительный блядский папаша их притащил сюда свою бороду. Питер пригнал на велике в резиновых своих блядских сапогах. А потом и остальные пришли, когда услыхали. Но был один блядский мудень, кто не явился. И ни разу не зашел соболезнования выразить.
Не понравилось ей ни то, что увидела она у него в глазах, ни то, как свернулись у него руки в кулаки. То, как он на нее смотрел.
Единственный блядский мудень, сказал он.
И кто же это, Барнабас?
То был Пат, блядский Волокита Доэрти, сказал он.
Лицо ее скомкалось растерянно, и Барнабас откинулся на стуле, улыбаясь сам себе. Залпом допил с виски.
Ну и что, что его не было, проговорила она. Пат Волокита человек тихий, держится замкнуто. Ему своих бед хватает, с этим сыночком его.
Сдается, нам помощь оказать ему не с руки было.
То дело с сыном его перед Рождеством. Уж всяко не могло у него быть никаких причин на тебя обижаться. То, что случилось с Джоном Волокитой, – не наша вина. Ничья вина.
Не глупи, Эскра. Тебе кажется, такое не запомнится? С того места, где стоит тот дом, ему никак не вышло б не увидеть этого блядского пожара, я уверен. Смотрел, как нас пожаром выжигает с фермы, вот как есть. И скажу тебе вот что, Эскра. Скажу тебе вот что. Может, тут поболе есть чего. Мне в голове вся картина видна, вот как есть.
Ты давай прекращай это, Барнабас.
Прекращай что? сказал он. Я ничего не делаю.
Он встал и вышел вон, не глядя на нее.
Вновь проснулся он от пагубной грезы, что распространила внутри него скверну. Из какого темного места в уме у него явилась, он не ведал. В бодрствовании днем все это лежало под спудом, не воображенное, а вот по ночам созревало, словно губительный плод, и он просыпался с облегчением в темную определенность комнаты, к уюту дыханья Эскры, в безмолвную ячею дома. Язык во рту шлепал, а сам рот был пыль, и вставал Барнабас до наступленья утра, сквозь мешанину грезы шел вниз. То, что задерживалось, было подобно рассветной тени растрепанного дерева, что змеилась по воображенной земле с намеком на устрашающее, но теперь усыхала в лучах солнца. Он потянулся к тому, что осталось от грезы, и увидел лицо женщины, встреченной на дороге. Вечереет, кожа ее лунное молоко, а темные волосы завиты, и он спросил ее, куда идет он, а она улыбнулась, ничего не сказала, двинулась рядом с ним, руки их соприкасались, и он спросил вторично, и она повернулась и произнесла, все, кто умер, идут той же дорогой, а когда он вновь на нее посмотрел, разглядел, что она вовсе не молода, а старуха, волосы поседели, кожа изъязвлена, а затем лицо это стало лицом Мэттью Пиплза, и увидел он ужасности, изнасекомленные изо рта у него.
Для уюта зажег он лампу и разбудил огонь. Напилил хлеба на завтрак и поел его всухомятку, глядя на рассвет, синее крыло ската, оставившее по себе след крови у горизонта. Когда стал свет, он вышел из дому, саднящий холод, крапчатый от морось-дождя, обещавшего дождь помощнее, и Барнабас устремил взгляд к нагроможденью темной тучи, очерком как наковальня. Пошел к хлеву и принялся расчищать развалины, руки покраснели от холода. Тянул за обугленное дерево, поднимал растрескавшиеся от жара камни, пинал коровьи кости, сокрытые в золе. Застрявшая посреди хлева остаточная вонь пожара. Металл, обретший очертанья букв некоего оккультного алфавита, те означали для него звуки, ведшие к темной окончательной истине о природе человека и всякой твари. Он извлекал обломки с развалин на площадку за новым сараем, какую стал теперь использовать как свалку. На то косое поле ему пока возвращаться не хотелось. Туда-сюда с тачкой весь день, и получился из углей небольшой темный холм. Природа принялась за тачку, словно за старое пальто, глодала ее спереди, покуда не возникла над колесом дыра. На ходу видел он землю, а тачка сочилась своим содержимым, оставляла за собой на траве след черной пыли. Мешанина развалин хлева начала проступать очертаньями вместе с другими погибшими вещами за новым сараем, режущая балка, заржавленная до рдяных костей, словно легла она там, ослабев, и издохла. Старая печь, хохочущая над своей судьбою истошными рашперными зубами. Орудия, что применялись руками и выпущены были из рук, коих уж нет.
Он часто думал о Мэттью Пиплзе. Вспоминал, как впервые увидел его. Наблюдал, как тот бредет через двор, тогда еще в белых усах, какими можно было б коня подковать. Иисусе, будто шагает целое дерево, подумал он. Определил его как бесполезного, но Мэттью быстро его научил. Тот человек мастер был на все руки, мог и изгородь поставить, и заборонить, и канаву вырыть, и сжать, и посеять. Даже круп исцелить умел. Наказал Эскре промочить сынку грудь и горло губкой с холоднейшей водой, и помогло же. Знал и как у лошади фистулы вылечить. Сказал Барнабасу, что понадобится ему жаба, и Барнабас над ним посмеялся, но Мэттью назавтра пришел с мешком и извлек из него жабу, бородавчатую и раздутую, глаза помаргивают медленно, странный двойник самого Мэттью Пиплза. Да ну на хер тебя, сказал Барнабас. Мэттью откинулся назад, расхохотался. Принялся натирать спинкой жабы язву. Нос не суй, сказал он, тут жуть какая вонь. Барнабас с отвращеньем чуть отвернул голову. Твоя правда, я
