Общество самоубийц - Рэйчел Хэн
— А вот «Морской туман на рассвете» — очень популярный вариант для подружек невесты…
В столовой, где работала Анья, всегда кипелажизнь, кругом шумели и суетились люди, пахло прогорклым маслом. Она держалась отстраненно, целиком погружаясь в работу: таскала тарелки и кружки с горячим, мыла липкие полы, вытирала засыпанные крошками столы. Коллеги уважали молчание Аньи и привыкли не втягивать ее в постоянный обмен болтовней и шутками, а когда им надо было ей что-то сказать, переходили на подчеркнуто деловой, отстраненный тон.
Все, кроме Бранко. Бранко родился и вырос во Внешних округах, у него были мощные руки с выступающими венами, и он носил майки даже зимой. Бранко, казалось, воспринимал молчание Аньи как личный вызов и поставил себе целью расшевелить ее. Каждый день он то флиртовал с ней, то острил, подшучивая над ее идеальной осанкой и напевным выговором. Он сочинял о ней песни, три дня подряд гадал, откуда она родом, приносил ей увядшие цветы.
Обычно Анья терпела все это молча и с улыбкой. Но прошлой ночью уснуть ей так и не удалось: она думала про Общество. Золотистое платье висело возле входной двери, и в нем отражался свет фар проезжавших снаружи машин.
И потому утром в столовой, когда Бранко пятый раз подряд назвал ее крошкой и предложил бросить эту смену и отправиться потусить с ним, Анья не выдержала.
— Я бы с радостью, — сказала она, — но у меня, знаешь ли, дома мать умирает.
— У всех бывает, крошка, — выдавил Бранко после паузы, — такая штука жизнь. — Весь красный, он развернулся и ушел в другой конец столовой, держа в опущенной руке несколько грязных вилок.
Весь день он ходил вокруг нее на цыпочках. Пошлые шутки прекратились. Все шутки прекратились. Она почувствовала, что атмосфера в столовой изменилась. Остальные работники, сосредоточенно занимаясь своими делами — как раз набежала толпа желающих пообедать, — отводили глаза.
Отец Аньи умер, когда ей было двенадцать. Все — соседи, учителя, люди в бакалейном магазине — непрерывно расспрашивали Анью о нем. Какое ее любимое воспоминание об отце? Ездила ли она с ним куда-нибудь? С молоком он пил кофе или без? Вопросы доводили ее до слез. Анья помнила, как начинала плакать на людях, как ее трясло от рыданий и как она этого стеснялась. Ей казалось, что ее мучают нарочно, издеваются над ней. Разве можно так поступать с двенадцатилетней девочкой, которая только что потеряла отца?!
И только здесь, в этой стране, где говорить о смерти было не принято, Анья наконец поняла смысл этих вопросов. Дома ее стали бы расспрашивать о матери — по-доброму, но в упор. Ей бы задавали вопросы о течении болезни, о пролежнях, о родных, о любимой еде совершенно попросту, без стеснения. Скорее всего, эти расспросы довели бы Анью до слез. Зато образ матери снова обрел бы живые, человеческие черты, и она была бы уже не просто бесчувственным телом, которое всем мешает и требует ухода, не просто случаем неудачного продления жизни. И не просто обязательствами, бременем и проклятьем Аньи. Пусть по-другому, но мать продолжала бы жить своей собственной, а не Аньиной жизнью. Хотя бы в памяти.
В конце рабочего дня Анья спросила Бранко, не может ли он подвезти ее до паромного причала.
— Да не вопрос, — пробормотал тот, все еще стараясь не встречаться с Аньей взглядом.
Она села на переднее сиденье. Бранко запустил двигатель, с небрежной уверенностью переключил передачу.
— Откуда у тебя такая машина? — спросила Анья, оглядевшись.
Она уже и не помнила, когда последний раз сидела в автомобиле, который вел живой человек. Теперь такие были только у эксцентричных коллекционеров или людей вроде Бранко — реликвии былых времен, которые продолжали работать только потому, что за ними хорошо ухаживали.
— Я еще подростком ее купил, — сказал Бранко хрипло. — Теперь такую ни за какие деньги не найдешь.
— То есть она ценная? — спросила Анья, с сомнением осматривая протертую обивку сидений и поцарапанное ветровое стекло.
— Кто знает. Может, ее и можно продать на Рынках, там большой автоотдел. Но кто ж ее купит? Тебе нравится ритм-энд-блюз? — спросил он, нажимая кнопку на панели инструментов, и в динамиках зазвучал рок.
— Да не особенно, — призналась Анья.
— А что нравится? — Бранко переключал станции, но почти везде крутили то ужасное бреньканье на мандолине и укулеле, которое теперь называлось музыкой.
— Моя мать до сих пор не умерла только потому, что ее имплант сердца откажет только через пятьдесят лет, — сказала Анья.
Палец Бранко замер над кнопкой. Зазвучала бодрая попсовая песенка.
— Ты же вроде сказала, что она умирает.
— Умирает. Вернее, должна была умереть.
Он принялся что-то крутить на панели инструментов.
— То есть на самом деле твоя мать не умирает.
— Да нет же, она умирает! — гневно заявила Анья.
— У моего брата пять лет назад был сердечный приступ. Ему было сорок три. Я даже не успел с ним попрощаться. Его дочери восемь лет, она теперь живет со мной. Очень на него похожа.
— Извини, — сказала Анья.
Ей раньше не приходило в голову, что Бранко недосотенный — так это, кажется, называли американцы, — да и все остальные работники столовой, наверное, тоже. Она ни разу не задумывалась, что значит быть недосотенным в этом городе, в этой стране. Ей хотелось сказать Бранко, что у нее на родине не было даже такого понятия — недосотенные, но она не знала, как это сформулировать, чтобы не унизить его жалостью.
— Какую он музыку любил? — спросила она.
Бранко помолчал, подумал, потом выключил радио.
— Старье всякое. Ритм-энд-блюз, хип-хоп, драм-энд-басс.
Анья вежливо улыбнулась.
— Ты, наверно, даже не представляешь, о чем я говорю, так ведь? — заметил Бранко. — Был бы с нами Милан, у него бы просто крыша поехала. И он задвинул бы тебе лекцию часов на пять. Он бы решил, что цель его жизни, его личная миссия — объяснить тебе, что к чему. Тебе повезло, что его тут нет.
— И его звали Милан?
— Да. Милан.
Она смотрела на проносившиеся за стеклом темные улицы. В основном они были застроены одинаковыми многоквартирными зданиями, но иногда среди бетонных башен попадались невысокие дома. Анья слышала, что когда-то весь Стейтен-Айленд был застроен такими. Да еще и вода кругом — наверное, похоже на ее родной город.
— А твоя мать, какой она была?
— Она была оперной певицей. Поэтому мы сюда и приехали. Пела в Карнеги-холле.
— Карнеги-холл — ведь это же круто, да? — удивленно уточнил Бранко. — То
