Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
— Quorum, господа! — воскликнул приветливый лицом Аракелов, также усатый, кудрявый, с проседью и телосложением похожий на Бурова.
Фон Корб — самый высокий и худой из всех, лысоватый, седой, с лицом сухим и гладким, взял в свою единственную руку морскую раковину, часть их непременного райского ритуала и приподнял торжественно.
— Кому трубить? — спросил Филипповский, маленький, круглый, с таким же складчатым, как и у Шиловского, телом.
— В прошлый раз я трубил, — заметил Аракелов.
— Дай-ка мне, Генрих! — Шиловский протянул толстую руку, взял раковину и, не приподнимая своего увесистого тела с кафельного выступа, затрубил в неё. Прошло совсем немного времени, и в тумане, словно призраки, возникли пять нагих девичьих тел. Они вошли в баню из своего, девичьего предбанника, где ждали трубного гласа. Войдя, они приблизились к сидящим, сделали пикантный книксен и хором пропели: Gaudium aeternum! Это было началом генеральских радостей. Буров наполнил пять бокалов шампанским, девушки их взяли и одновременно чокнулись с генералами, хором пропев: Voluptas aeterna! Осушив бокалы, они уселись на колени пятерым основателям Ассамблеи и принялись их целовать.
Храповилов и подросток сидели рядом со всеми.
— Пора бы подумать и о шестой нимфе! — с обидчивой насмешкой воскликнул Храповилов, но никто из генералов не ответил ему ввиду занятости ртов.
Подросток, сидевший, как и все, голым, заложив ногу на ногу, потягивая из бокала, смотрел на происходящее по-прежнему своим спокойным и как бы равнодушным взглядом, не выражая лицом ни удивления, ни заинтересованности.
Девушки, целующие генералов, были юны и прелестны, каждая по-своему; Адель, Ляля, Зизи, Соня и Надира имели приблизительно одинаковый возраст — до двадцати лет и похожее стройное, чисто девичье телосложение, за исключением Сони, полной девушки с большой грудью и заметными, уже совсем бабьими телесами. Их поцелуи и объятия подействовали на генералов, у которых произошло естественное воздымание плоти, и каждый стал пристраиваться к своей нимфе по-своему — кто спереди, кто сзади, а тучный Шиловский увлёк пухлую Соню на приуготовленную заранее специально для него циновку в уголке и навалился на девушку всей своею массою. Аристарх Лукьянович смотрел на это с явной завистью, но сдерживал себя, потягивая из бокала и с достоинством задирая нос; его плоть тоже восстала и требовала утешения.
— Надобно послать депешу из департамента генералам по поводу шестой нимфы! — нервно пошутил он.
Генералы были опытными любителями райских банных радостей, поэтому Храповилову пришлось подождать. Наконец Аракелов, оприходовавший Лялю, как он выражался, «в позе лани», задрожал седоватыми и уже совсем мокрыми от пару и собственного поту кудряшками и стал бормотать что-то ему одному понятное. Аристарх Лукьянович тут же поставил бокал и вскочил, приготовившись. Вскоре Аракелов, тяжело дыша, уступил ему место, и Ляля, полуобернувшись, сказала:
— S'il vous plaît, mon général!
Храповилов тут же подошёл, чтобы сделаться её оленем, на ходу обращаясь к подростку:
— Папенька, направьте!
Подросток подошёл и направил; Аристарх Лукьянович обхватил нетерпеливо сзади прелестную Лялю и предался наслаждению. Вторым изнемог и застонал Филипповский, потом Буров прорычал finita! и задёргался мускулистым, намокшим телом на Адели. Фон Корб же по-немецки сосредоточенно и нерасточительно трудился над Зизи, и его гладкое лицо ничего особого не выражало.
Едва Шиловский краем глаза заметил, что некоторые друзья его уже метнули первое ядро, он забормотал призывно и просительно:
— Ата-та! Ата-та!
Это был сигнал, знакомый уже всем собравшимся. Шиловского за глаза ещё до Крымской кампании офицеры-сослуживцы прозвали «полковник Атата» из его любви к экзекуциям шпицрутенами. Полковник со всей серьёзностью относился к наказаниям и проводил их в своём полку со всею строгостью и с полнейшим соблюдением ритуала. Провинившегося солдата, обнажённого по пояс, привязывали за руки к двум ружейным прикладам, и двое солдат вели его сквозь сотню выстроившихся в две шеренги солдат со шпицрутенами в руках. Эти шпицрутены немного отличались от полагающихся по уставу, в этом было самовольство Шиловского. По уставу шпицрутены нарезались из ивняка и толщиною должны быть такой, чтобы три прута влезали в ствол солдатского ружья. Шиловскому такая толщина показалась архимизерной и недостаточной для полноценного наказания. «Такой прут до совести преступника не пробьёт!» — сообщил он подчинённым и приказал резать пруты потолще и не из ивняка, а из орешника. Была создана команда резальщиков шпицрутенов, которая должна была отыскать нужные заросли орешника и нарезать сто прутов толщиной в указательный палец Шиловского. Деревянный эталон пальца полковника командир команды резальщиков, фельдфебель Исаев, носил всегда с собой, как ключ от государственного кабинета-хранилища, где лежат в виде драгоценных золотых слитков военные звания, в том числе и звание подпоручика. Такой прут один помещался в дуле ружья, и Шиловского это воодушевляло. Под барабанный бой сотня наносила по спине солдату сто ударов ореховыми шпицрутенами. Это было минимальным, самым гуманным наказанием. Сильно провинившихся, как, например, злостных воров или дерзителей начальству, водили через роту по пять-шесть раз, а случалось, что особо провинившиеся, как дезертиры, получали и тысячу ударов. После трёхразового проведения сквозь строй приговорённый, как правило, уже не мог сам идти, и двое его сослуживцев, ставших ангелами истязания, просто волокли его сквозь строй на ружьях. Пятьсот ударов сдирали кожу со спины несчастного, а принявший тысячу шпицрутенов представлял собой ужасное зрелище — кровавое мясо клочьями слезало с костей спины, после чего бездыханного солдата несли не в лазарет, а на полковое кладбище.
Когда сотня, куда Шиловский отбирал самых рослых и сильных солдат своего полка, выстраивалась в две шеренги для проведения экзекуции, Шиловский прохаживался вдоль, заложив руки за спину, и выкрикивал:
— Répéter! Répéter!
Экзекуторы должны были со свистом и всей силою рассекать воздух шпицрутенами, готовясь к процессу наказания, а в это время приговорённого здесь же обнажали, а руки его привязывали к ружьям. Этот зловещий свист ореховых прутьев Шиловский уважал; в его сознании выстраивалась пирамида важного государственного дела — наказания за преступление, в котором он ощущал себя рукою государя, сиятельной вершины той пирамиды, которой полковник служил со всею преданностью.
Во время экзекуции он так же прохаживался вдоль рядов, но выкрикивал уже другое, в такт барабану:
— Ата-та! Ата-та! Ата-та!
За это словцо его и прозвали офицеры, и не только его полка, Полковник Атата. В Банной ассамблее «ата-та» Шиловского означало совсем другое, в некотором роде и буквально — противоположное полковым будням. Едва две освободившиеся девушки — Надира и Адель — услышали возглас генерала, как сразу вынули из стоящего в уголке ведёрка два нетолстых пучка размоченных берёзовых розог, опустились на колени возле трудящегося над Соней Шиловского и принялись с двух сторон
