Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес
Эти наблюдения пригодились Ольвидо, когда ей пришлось заботиться о своей матери. Никакого рукоприкладства она, конечно, себе не позволяла, но подражала строгому тону и угрожающим позам своих соседок. Она вставала в дверях, расставив ноги, уперев руки в бока, и, глядя матери в глаза, требовала: «Отнеси обратно этот лотерейный билет. Ты должна была купить кукурузу», или «Скажи дону Фабиану, что твоя игра в шахматы была ошибкой. Ты дашь ему десять помидоров с нашего огорода, если он вернет хотя бы половину того, что ты ему проиграла», или «Верни это кольцо дону Панчо. Он не собирается спасать тебя от долгов, и мне не нравится, как он пялится на мои ноги».
Ольвидо стала матерью еще до того, как зачала собственного ребенка. Задолго до знакомства с отцом Ангустиас она поклялась, что сделает все возможное, чтобы ее ребенок никогда не почувствовал того, что чувствовала она, видя, как ее никудышная мать поздно ночью вваливается в дом с пустыми бутылками и еще более пустыми карманами. Однако в стремлении к идеалу несовершенство неизбежно. Иногда Ольвидо нуждалась в помощи Ангустиас – обычно когда дело касалось англоязычных документов и новомодной техники, – однако старалась, чтобы такая зависимость не вошла в привычку. Ангустиас было о чем беспокоиться – хорошо учиться в школе и не сбиться с божьего пути, – но взрослые дела точно обошли ее стороной. Она не грызла ногти из-за переживаний, как они будут оплачивать счета за дом. Не страдала бессонницей из-за того, что слишком много думала о материнском здоровье. У нее не развилась язва из-за страха, что однажды она вернется домой, а матери там не окажется.
– Кто ее увел? – спросила однажды вечером Ольвидо донью Жинебру.
– Ростовщики. Они пришли, когда ты была на работе. Но кто именно, я тебе не скажу. Ради твоего же блага.
Кто ее увел? – должна была бы спросить Ангустиас, если бы Ольвидо не заботилась о ней.
– La Migra[40], – сказали ей потом. – Не ходи в полицию. Ради своего же блага.
Фелиситас, похоже, беспокоится об Ангустиас не так сильно, как Ольвидо приходилось беспокоиться о Виктории, и все же Ольвидо разочарованно качает головой. Имя Ангустиас не сработало. Ольвидо подвела ее. Несмотря на все ее старания, Ангустиас выросла в настоящую Викторию. Да, речь не идет о пустых бутылках и огромных долгах, так хорошо знакомых Ольвидо, но налицо пустые карманы и дочь, которую тошнит от постоянных переживаний.
Что изменилось бы, если бы Ангустиас послушала ее тогда, до того, как сбежала? Какой стала бы ее жизнь? Ольвидо задавала себе этот вопрос миллион раз, и лишь услышав, как Фелиситас шепчет «¿Abuela?», она задается совсем другим вопросом. Изменится ли жизнь ее внучки? Станет ли лучше? Счастливее?
– ¡Abuela! – Ольвидо вздрагивает, когда мельчайшие капельки духов проносятся сквозь ее щеки. – Все нормально? – спрашивает Фелиситас, в ее округлившихся глазах отражается беспокойство. Ольвидо кивает, и Фелиситас опускает флакон, который выставила перед собой словно крест – главное оружие против дьявола. – Хорошо, тогда поторопись. А то я уже устала.
Ольвидо хмурится:
– Поторопиться с чем?
– Тренируйся. Я не собираюсь все время писать за тебя письма и поднимать вещи.
– Письмо было твоей идеей, – замечает Ольвидо.
– Да уж. Самой глупой идеей в моей жизни.
– Согласна.
Фелиситас ехидно улыбается:
– Чем быстрее ты научишься быть независимой, тем меньше мне придется с тобой общаться.
Ольвидо смеется:
– Ты собираешься учить меня независимости? Я была независимой с самого рождения. Мне пришлось практически перерезать собственную пуповину. (Фелиситас с отвращением высовывает язык.) Más sabe el diablo por viejo que por diablo[41], – говорит Ольвидо, растягивая слово «viejo»[42]. – Знаешь, что это значит?
– Дьявол знает больше… – неуверенно переводит Фелиситас.
– Да. Продолжай.
– От старости, а не оттого, что он дьявол.
Ольвидо кивает:
– Именно так. Это значит, что опыт в состоянии дать гораздо больше мудрости, чем врожденные умственные способности. У тебя могут быть хорошие мозги, но у меня шестьдесят два года нажитых знаний.
Фелиситас скрещивает руки на груди:
– А это не ошибка? Должно ведь начинаться с el diablo sabe más? Сначала идет существительное.
– Необязательно. Не знаю, как насчет английского, но в испанском можно менять порядок слов, не меняя значения фразы, зато интонацией можно передавать разные чувства, – Ольвидо вытягивает руки вперед и разводит их в стороны, словно поэт или оперная певица.
– Вообще-то все не совсем так, правда? – усмехается Фелиситас. – Я не старая, а прямо сейчас могу научить тебя кое-чему. – Кончиком указательного пальца она надавливает на носик пульверизатора одного из многочисленных флаконов, стоящих на полке. Ароматные капельки летят в сторону Ольвидо и исчезают, не успев приземлиться на ее рубашку. – Разве нет? – Фелиситас пшикает снова и снова. – Разве нет?
– Да! – выкрикивает Ольвидо. – Теперь прекрати! Ты тратишь очень дорогие духи. – Она тянется к флакону, забыв, что ее пальцы лишь просочатся сквозь него. Флакон сдвигается на полмиллиметра, чего не заметит обычный глаз, неспособный видеть призраков.
– Чем-то дорогим не пахнет, – не унимается Фелиситас. – Запах какой-то старушечий.
– Что за ерунда. Прекрати.
Фелиситас морщит нос:
– Да, так и есть. Фу. Надеюсь, я никогда не буду так пахнуть. Надеюсь, я умру молодой.
– Прекрати! – кричит Ольвидо.
Ее неумелые пальцы пытаются обхватить флакон, но не удерживают его, и он летит на пол. Фелиситас удается его поймать, прежде чем он разлетится вдребезги.
– Бог все слышит, – с укором говорит Ольвидо, не обращая внимания на замечание Фелиситас о ее неосторожности. – Con la muerte no se juega[43].
– Если я не должна играть со смертью, значит, надо говорить «смерть все слышит», разве нет?
– Что? Нет. Нет никакой смерти. Есть только Бог.
– Значит, Бог убивает?
– Да!
– Значит, тебя убил Бог?
Ольвидо притворно кашляет, чтобы скрыть смятение.
– Нет! – наконец отвечает она. – Бог не убивает людей.
– Но ты же сказала…
– Ты прямо как твоя мать! – восклицает Ольвидо, прижимая кончики пальцев к вискам.
– Какую ее часть ты имеешь в виду? – с вызовом спрашивает Фелиситас. – Ту, которая тебе не нравится, или ту, которую ты ненавидишь?
Ольвидо хмурится в замешательстве:
– Я не ненавижу твою маму.
– Значит, она тебе просто не нравится?
Ольвидо вздыхает. Ну конечно, Фелиситас все неверно понимает и любит поспорить. Она же дочь Ангустиас.
– Вовсе нет. Я имела в виду, что когда я пыталась поговорить с ней о Боге,
