Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Не доживу, — глубоко и горько вздохнул Виктор.
А вон три звездочки в одну линию. Мать как-то говорила Виктору, что посредине звезда-это красная девица, а по бокам — ведра с водой. Их и несет красная девица на коромыслах. А вот где звезда Конопус — путеводительница моряков, Виктор так и не нашел, оставил на следующий раз.
Майская ночь короткая. И вот уже рассвет раскрыл свои алые крылья над горизонтом, тонкая белая кисея тумана легла на Тихоструйку, где-то там проскрипел деркач, и ему с поля ответила перепелка, над лесом выкатился яркий край солнца, и новый день скрипнул калиткой.
— Да, — сказал сам себе, улыбаясь, Виктор, — за тьмой всегда бывает рассвет…
И ушел спать.
V
Долго искать Акулину Игнатьевну Захару не пришлось. Она ютилась у соседей, которые приняли ее и угощали, чем могли — словом, не обижали старушку, понимали: в такое время любой мог оказаться в ее положении. Мужа Акулина Игнатьевна встретила горьким плачем. Долго рыдала, припав седой головой к его груди, слезы в три ручья бежали по ее морщинистому обветренному лицу. Она уже и не чаяла встретить мужа живым, хотя долгими бессонными ночами на жесткой лавке у соседей и думала о нем. В Нагорное часто доходили вести об умерших на великих сталинских стройках, о погибших то ли под упавшей спиленной сосной в Сибири, то ли под обвалом угольного забоя, то ли от других несчастных случаев. Бесследно пропал Архип Савельев, и где его последнее пристанище, никто толком не знал. В сельсовете стало известно, что он будто бы попытался бежать из места ссылки, на него сделали облаву и, настигая, застрелили, ибо он стал сопротивляться. Другие говорили, что Архип не вытерпел, начал спорить с начальством (а он за словом в карман не лез и еще до революции с полицейскими ругался), а тем его своеволие не понравилось — вот и убрали. Но так это было или по-другому, на самом деле никто не знал.
— Замордовали мужика, — обсуждали между собой судьбу Архипа нагорновцы, — хорошего человека не стало…
— А из-за чего? Правду на собрании сказал.
А Захар вынес все невзгоды, вытерпел все унижения и издевательства и благополучно вернулся домой.
— Где жить-то будем, Захарушка? — причитала Акулина. — Новую хатенку срубить не сможем: и сил нет, и денег — ни копья… Трюня в кармане валялась — и ту отняли… А старую нашу хату под молоканку забрали…
Большая изба под камышовой крышей была построена еще дедом Захара и отремонтирована в начале Первой мировой войны его отцом, который вскоре погиб на фронте. И хотя червь точил дубовые бревна, но жить в хате еще можно было. У других дома старее и хуже, но ютились же в них люди! А у этой хаты, хотя в ней несколько и облупилась на стенах штукатурка, сильно потемнела известка, камышовая крыша выдерживала любые ветра и дожди и не протекала. Теперь в хате постоянно урчали сепараторные агрегаты, перегоняя молоко, поступавшее от колхоза и колхозников в качестве закупок по линии потребкооперации. Из сливок здесь сбивали масло, из обрата варился творог, часть которого засушивалась в яркие солнечные дни на больших решетках, и получался казеин. Пацаны не раз украдкой подбирались к решеткам, хватали в кулачки то, что было на них, и, прячась в густой полыни, за кустами калины и смородины с большим удовольствием жевали еще мягкие кусочки казеина. Их отгонял сторож, грозя сучковатой палкой, но бесполезно.
Рядом с молоканкой в вечернюю и летнюю пору бушевал зеленью большой сад Власьевны, мимо которого, когда созревали черешни, вишни, яблоки и груши, также не проходили не только маленькие воришки, но и девятиклассники. Да и как можно было не потянуться рукой за пунцовой черешней, гибкие ветки которой низко клонились через невысокий старый забор из почерневшего от времени штикета, словно умоляя прохожих сорвать и полакомиться сочной, сладкой ягодкой! И проходящие мимо сада не упускали такого случая.
— Ироды! — гневно, скорее не из жадности, а для порядка кричала Власьевна, размахивая клюкой, когда ребятишки подпрыгивали и трясли деревья. — Погибели на вас нету!.. Лихоманка вас забери!.. Вот пожалуюсь участковому, так он всех вас!..
Власьевна была одной из самых старых жительниц Нагорного. Казалось, что она испокон веку смотрит за своим садом, ругается со шкодливыми детишками. Ее даже имени почти никто в селе не помнил: Власьевна — и все! И паспортов в то время не давали. В церковной книге в день крещения ее давным-давно записали как Марфу Власьевну, но где ее увидишь, эту церковную книгу, когда от самого храма осталось только одно название? Зимой и жарким летом Власьевна ходила в ватной куфайке (так нагорновцы называли стеганую куртку) и тяжелой шерстяной коричневого цвета шали на голове, из-под которой выбивались седые остатки того, что когда-то называлось пышной прической.
— Такая жара, а ты паришься в теплой одежде, — говорили ей.
— Паршивому поросенку и в Петровку холодно, — отвечала она, — вот и я мерзну.
— Как же ты, бабка, такая знахарка по травам, не можешь молодильного отвару изготовить, чтобы и силу иметь, и не зябнуть в двадцатиградусное пекло?
— Доживите до моих годов, тогда сами узнаете, — недовольно отвечала Власьевна.
И родных у нее никого не было. Муж Власьевны, весьма рачительный хозяин, большой любитель садоводства, когда в двадцатые годы начали рушиться основы налаженного быта, как-то загрустил, сник и незаметно для жены, да и для себя самого заболел широко распространенной русской болезнью, алкоголем, и тихо скончался, после того как пролежал хмельным несколько часов на мерзлой земле и прихватил чехотку. А из других родственников, кто куда подевался, начиная с германской войны и кончая гражданской, она толком не знала. Но в душе Власьевна была добрая, сердечная, отзывчивая на чужую беду, жалостливая. И за садом она смотрела не из-за яблок и груш — все равно осенью людям их раздавала, а как за наследием мужа: будто он временно отсутствует и скоро вернется домой. И она сама предложила Захару и Акулине перебраться к ней.
— Хата просторная, пустая, живите, сколько хотите…
— Спасибо, Власьевна, на добром слове. — Захар поклонился, но идти к ней не захотел: слишком долго прозябал в чужом доме на лесоповале. — Мы уж как-нибудь…
И в сельсовет он не пошел отвоевывать свой прежний дом, понимал, что на это уйдет уйма времени и сил:
