Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
И не успел застывший Храповилов опустить чашку, как раздались быстрые звуки женских каблуков, Покревская оказалась возле их столика и, размахнувшись, дала Аристарху Лукьяновичу такую пощечину, что голова его отдёрнулась, а чашка с шоколадом опрокинулась на стол, забрызгав Храповилова и подростка.
— Подлец! — выкрикнула дама звонко и почти уже совсем истерично, тряхнув своей широкополой шляпою тёмно-синего бархата, развернулась и быстро, в сильнейшем раздражении покинула залу.
Всё происшедшее было настолько неожиданным, неуместным и скандальным, что публика оцепенела, уставившись на Храповилова. И не успели все, включая виновника скандала, прийти в себя и пошевелиться, как возле злополучного столика возникла фигура толстого бритоголового человека в пенсне и с заложенной за галстух салфеткой.
— Поделом-с, поделом-с, ваше несиятельство! — неприятным, дребезжащим, каким-то почти детским голоском забормотал толстяк, наклоняясь к сидящему как бы в издевательском полупоклоне. — Нанюхались старушкиных ножек, вот и получите-с!
И переходя совсем уж на визг, беря октавою повыше, розовея, как ветчина, своим мясистым, бритым лицом, толстяк негодующе возопил на всю залу:
— Торг достопамятный у Тереньевых не забыли-с? Четыре тысячи, а не жалкие пятьсот рубликов-с! Добропорядочный откупщик? Промысловое свидетельство? Рваный вексель? Напомнить?!
— Аферист? — вопросительно произнёс кто-то из сидящей публики.
Сказанное толстяком заставило Храповилова вскочить, опрокидывая стул; лицо его, сильно побледневшее во время монолога дамы, теперь уже будучи в каплях шоколада, пошло красными пятнами.
— Милостивый государь, извольте держать ответ за свои слова! — прорычал Храповилов, надвигаясь на толстяка, который был невелик ростом.
— Рваный вексель держит ответ, рваный векселёк-с! — продолжал вопить тот и, сжав пухлые кулаки свои, завопил ещё пронзительней: — Состарили бумажечку-с! Что, подмасленный маклак помог? Мошенники!!
— Я вас вызываю! — выкрикнул Храповилов.
— Вызовите лучше меня! — раздалось рядом, и высокий, такого же роста, как Храповилов и почти такого же возраста господин в несколько поношенном мундире отставного морского офицера встал перед Аристархом Лукьяновичем, оттесняя толстяка и старомодно, по-военному выпячивая грудь.
— Я вас не знаю, милостивый государь! — проговорил Храповилов в сильнейшем волнении от происходящего.
— Зато я вас знаю! Не соблаговолите ли вспомнить дело баронессы фон Радхофф, по которому вы проходили как ответчик, а мой покойный дядя в качестве свидетеля? Ночная порубка, вывоз леса вашими мужиками, покалеченный объездчик?
— Я чист перед судом и перед Богом, милостивый государь! — выкрикнул Храповилов, теряя самообладание. — Баронесса имела подлые намерения выпачкать мою репутацию по интриге своего крестника, подлого человека, покушавшегося на наше родовое имение ещё при моём покойном отце!
— Ваша репутация изгажена, господин Храповилов! И это знают все честные люди! — с нарочитым спокойствием, но громко, во всеуслышанье продолжил моряк.
— Рваный вексель, рваный вексель! — взвизгивал толстяк.
— Я вас вызываю! — прорычал Храповилов. — Извольте назвать ваше имя!
— Капитан-лейтенант Журавлёв, к вашим услугам! — выпалил моряк, ещё сильнее выпрямляясь и выпячивая грудь.
— Господа, дуэли не будет, — решительно и спокойно проговорил подросток, протиснувшись между пререкающимися и как бы заслоняя собою Храповилова.
Журавлёв и толстяк непонимающе и с явным неудовольствием уставились на молодого человека.
— Вы кто? — грубо спросил моряк.
— Я его отец, — спокойно ответил подросток.
Возникла немая сцена, на протяжении которой стоящие и сидящие в зале смотрели на юношу; к скандалившим присоединился ещё и управляющий кофейни с подоспевшим рослым гардеробщиком; прислуживающие посетителям китайцы держались поодаль.
Прошла долгая мучительная минута, и капитан-лейтенант повернулся и отошёл прочь от Храповилова. Толстяк молча последовал за ним. Храповилов стоял столбом с красным лицом. Публика смотрела на него.
— Расплатись, — приказал ему подросток.
Вскоре они уже вышли из злополучной кофейни.
— Мерзавцы! — просипел Храповилов севшим от волнения голосом. — Как посмел этот… как его… Журавлёв…
— Стой! — приказал подросток, достал платок и стал стирать с раскрасневшегося лица Аристарха Лукьяновича брызги шоколада.
Тот покорно отдался в руки подростка.
— Баронесса фон Радхофф, — забормотал Храповилов, переводя дыхание и с трудом приходя в себя. — Этот суд я надолго запомнил. Ночная порубка! Её вовсе не было! Как же-с? Лес свалили загодя, по срубам Федька наш определил, иск был подстроен её крестником, дознаватель подкуплен, но судья, судья оказался честным человеком, Господь вразумил его, я полностью оправдан, полностью! Но эта… эта Покревская!
Он угрожающе вскинул трость, гневно раздувая ноздри своего орлиного носа. И тут же вспомнил другое:
— Рваный вексель! Омерзительный навет! Мы же всё тогда уладили, обо всём договорились! Откуда он вылез, этот Scheißkugel? Каков негодяй?! Как всё вместе это… словно подстроено заранее! Заговор?! Они все сговорились против меня?!
— Стой спокойно! — повысил голос подросток, продолжая заниматься лицом Храповилова.
— А как она посмела?! Да, я однажды понюхал ноги её отходящей ко Господу маменьки, но я же испросил её дозволения! Как же-с? Она же либертарианка, femme progressiste! Я искренне, сердечно обратился к ней как исследователь, как естествоиспытатель, как мыслящая монада, я хотел знать, как пахнет frontière de la mort! Что же в этом постыдного?! Я что, унизил этим её мать? Старушку к тому моменту уже причастили… а эти пятьсот шестьдесят рублей?! Какой неслыханный, подлый навет!
— Ты чист, — пробормотал подросток, оглядев его лицо и пряча платок.
— Да, я чист! — выкрикнул Храповилов так, что прохожие стали оборачиваться, оглядываясь на него.
— Пойдём отсюда, на нас смотрят, — подросток взял Аристарха Лукьяновича под руку.
Они пошли по Невскому. Но Храповилов продолжал возбуждённо говорить:
— У нас с мадам Покревской были совершенно доверительные отношения, одна компания, одни убеждения, даже в некотором роде философский салон единомышленников образовался, мы читали Шопенгауэра, спорили, даже дружили, она казалась мне умной, достойной женщиной, но потом некая трещина пролегла, но, дорогой мой папенька, я не могу, не мо-гу просто дружить с женщинами! А она желала большего, явно желала, даже жаждала, но я, при всей моей любви к женскому началу, не мог себе позволить перейти черту, она не вызывала у меня интимных чувств-с, pardonnez-moi, вы изволили её сейчас видеть, это суровая дама ума, там не на что руку положить, везде железо, философия, так сказать, à la naturelle, холодный скрежет тезисов и антитезисов, я же ценю в женщине нежность души и податливость форм, я деликатно отказал ей, тем более что у меня в то время были два чрезвычайно бурных романа, не до железа, друг мой, совсем не до умного железа!
Он громко рассмеялся, как бы сразу сбрасывая с себя всю тягость произошедшего скандала, остановился и взглянул в небо, где промеж серых облаков показалось солнце.
— Солнышко! — воскликнул он. — Bon signe! Постойте, папенька, мы что-то забыли… Что же мы забыли?
— В четыре обед
