Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
«Сожгли моё дорогое», — подумалось ей.
И вдруг поняла, что она тоже должна сжечь дорогое этих злых людей, в отместку, сжечь, чтобы отнять и у них. Она встала с коробком спичек в руке и пошла прочь от толпы. Пройдя мимо дровяной кладни, увидела старый сенник; ворота в нём были приоткрыты. Матрёна вошла внутрь. В сеннике было темно, она заметила старое сено в углу, но не разглядела спящего в нём Фрола. Присевши к сену, она чиркнула спичкой, но та не зажглась. Чиркнула другой, та загорелась. Матрёна бросила спичку в сено. Сено быстро занялось. Матрёна вышла из сенника и побежала прочь в темноту.
Приподнявшись с земли и держась за опухший затылок, Ваня двинулся к горящему новому сеннику. Суетящиеся вокруг люди не пытались его тушить, но поливали водой постройки рядом. Ваня стоял, глядя на происходящее, как на сон, который начался у него этой ночью после встречи с Матрёной и всё не кончается. Вдруг он услышал знакомое:
— Здрасьте! Здрасьте! Здрасьте!
Оглянувшись, он увидел сороку. Прыгая, махая одним крылом, та повторяла одно и то же. Затем затараторила:
— Я царь! Я царь! Я царь!
И это тоже было для него как сон. Люди оторопело оглядывались на сороку, как на ночной морок, а те, кто не был на представленьице, отгоняли её. Она металась среди людей, треща:
— Я царь! Я царь! Я царь!
Ваня почувствовал, что с сорокой что-то не то. «Фрол!» — догадался он и побежал к старому сеннику. Сорока метнулась за ним. Сено, на котором спал калека, уже пылало, а проснувшийся Фрол ворочался в нём и не кричал, а как-то по-медвежьи ухал и взрыкивал. Ваня вбежал в сарай и кинулся в огонь спасать Фрола. Обняв тело калеки, он потянул его, но это тело вдруг налилось свинцом и стало невероятно тяжёлым, неподъёмным; Ваня обхватил ухающего Фрола, потянул изо всех сил, но пламя, жаркое и жадное, обжигающее пламя тоже обхватило Ивана, поглощая и накрывая его.
— Первое поприще прошёл ты, Ваня, — раздался голос спокойный и довольный.
Открыл Иван глаза свои. Видит — он в той самой пещере книжной. Сидит на полу, а над ним трое классиков из ларца нефритового.
— Достойно справился ты с первым поприщем, — Лев седобородый говорит ему.
— Теперь — время второго поприща, — Фёдор лобастый продолжает. — Готов?
— Готов, — Ваня ответил.
— А ежели готов — держись!
И дунул Фёдор на Ваню со всей своею силой.
— Папенька, друг мой бесценный, я же говорю вам, что никогда не пролью и капли своей драгоценной семенной жидкости даром-с, а не то что ночь провозиться с подобной рискованной особой! Как же-с? Ежели я в достаточном и приличном заведении ложусь на чистую женщину, от которой jamais не подцеплю никакой гадости, то тогда я покоен и свободен в своём самозабвении и наслаждении, я буду наслаждаться ею так, как мне надобно-с, как я желаю, не боясь и не оглядываясь, не погружаясь в гадкое сомненьице, не сдерживая своё сладострастье! Я право имею, мне и решать! И неужели, по-вашему, я настолько глуп и безответственен? Нет, папенька, вы обо мне скверно думаете, ежели так говорите! Он, видите ли, предупреждает насчёт чистоплотности мамзелей! Наиопаснейшая вещь! О, я благодарен вам за ваше предупреждение, отец мой, премного благодарен, донельзя благодарен!
Так проговорил господин более чем средних лет и более чем среднего роста, худощавой, жилистой комплекции, впрочем, с заметным уже животом, с породистым, хоть и уже несколько потасканным лицом, с гордым орлиным носом, одетый так, как одевались столичные щёголи лет тридцать тому, в короткополом сером поношенном, английского покроя пальто, но в идеально новом цилиндре, с тростью в длинных руках, обтянутых тёмно-синими перчатками; театрально взмахнув тростью, он сделал вид, что припадает на колено, и не очень изящно исполнил нечто вроде реверанса перед своим юным спутником — подростком в сизой шинели, по покрою похожей на шинели гимназистов, и мерлушковой зимней шапке. Подросток же, никак не отреагировав на подобную театральность, продолжал идти с господином рядом по Невскому проспекту.
Дело происходило поздней осенью, в первом часу пополудни, в сырую, ветреную, бесснежную ещё погоду, которую старые петербуржские чиновники называют скверь, молодые — соответственной, а гости столицы — просто гадостью; когда промозглый ветер с залива гонит над городом клочковатые низкие облака, а солнце лишь скупо мелькает промеж них, словно издеваясь над пешеходами и самим здравым смыслом.
Господина звали Аристарх Лукьянович Храповилов, он был вдовцом, некогда богатым, но разорившимся, промотавшимся и проигравшимся помещиком ушедшей угрюмой эпохи, никогда нигде и никем не служившим, впрочем, до разорения своего кое-что успевшим приобрести в столице, а именно — приличную квартиру на Васильевском острове, где он и проживал со своей слабоумной сестрой и старой, желчной маменькой.
— Ты продолжаешь паясничать, — заговорил подросток, не глядя на Храповилова, с тем равнодушием, по которому было ясно, что такая театральщина случается между ними не впервой и уже никого из них не удивляет. — Меня не только Борис Иванович предупреждал, но и Феоктистова. А от неё правда на эту тему весьма дорога, Аристарх.
— Феоктистова! Мерзавка! Ах! — воскликнул Храповилов, вскидывая трость вверх, словно тамбурмажор на балу. — Подняла мою белокурую на зубок! Старой перечнице завидно стало, что мамзель распинают по ночам, а её давно уж нет! У неё в промежности — мох и мокрицы ещё с крымской кампании, когда она маркитанткой подвизалась в полку у Шиловского, да, видать, это дельце не шибко выгорело, вернулась без капиталов, как же-с! Скверно поработала avec ton pubis, проказница, скверно поработала-с!
— Тебе приятно мерзости говорить, — заметил его спутник, щурясь от ветра.
— Папенька, мне приятно вам говорить правду-с! — почти выкрикнул Храповилов с такой обидой, что, казалось, сейчас разрыдается.
Но молодой человек не только не остановился, но даже не оборотил к нему своего спокойного лица; в лице этом при правильных, ещё даже не юношеских, а детских чертах было что-то глубоко взрослое, затаённое, даже суровое и поэтому невыразимое, как случается у людей, рано перенёсших тяжёлую болезнь или тяжёлое детство, отчего подросток казался сильно старше своих лет. На пересечении Невского с Большой
