Общество самоубийц - Рэйчел Хэн

— Сколько раз в неделю можно есть это чертово месиво? Это же просто безвкусное, бездушное месиво, которое не годится для людей…

— То есть ты предпочел бы, чтобы твоя дочь ела мясо животных, хотя последняя диетологическая директива…

— Директивы, вечно директивы! Я просто хочу, чтобы моя дочь жила нормальной жизнью. Неужели это так трудно? Жить, как нормальный человек?

— Это «Нутрипак», он специально разработан для потребления нормальными людьми. Почему ты вечно устраиваешь проблемы по любому поводу?

— Раньше тебя это не беспокоило. Раньше ты такой не была.

— Да неужели! Ну так ты раньше тоже таким не был. Ты только на себя посмотри! Валяешься целый день на кушетке, ешь всякую дрянь, не занимаешься спортом, не спишь как следует. Что ты пытаешься доказать? Кому назло ты все это делаешь?

Кайто не ответил. А потом произнес пугающе спокойным голосом:

— Это его не вернет.

Уджу молчала, плотно сжав побелевшие губы.

Кайто продолжил, голос его набирал силу с каждым словом:

— Все эти твои штуки ничего не изменят. Пломбировать окна, питаться сплошным «Нутрипаком», каждый день таскать Лию на чертову аквайогу. Воспитай из нее хоть лучшую долгоживущую в мире, но Сэмюэла это не вернет, знаешь ли!

В комнате становилось все жарче и жарче, жара словно заполняла каждый уголок пространства, пока наконец им не стало трудно дышать. Лия слышала, как задыхается отец. В ушах у нее звенело, в голове было пусто. Она прибавляла и вычитала, брала дифференциалы и интегралы, но в голове у нее все равно крутилось только число три. На один меньше, чем четыре. Теперь она поняла — нет гарантий, что на тройке все закончится. Один угол треугольника запросто может оторваться, отделиться от двух остальных, уйти навсегда.

Глава восьмая

Иногда тишина так громко давила на Анью, что ей казалось, будто она оглохла. Поэтому она начала снова играть на скрипке — гаммы, упражнения, обрывки разученных давным-давно концертов. Только бы отгородиться от сплошной тишины, которую нарушало только механическое пощелкивание и жужжание тела матери. Теперь Анья играла для себя.

Она откопала старый поцарапанный метроном, весь в пыли. Он до сих пор работал. Метроном помогал ей отсчитывать время, когда она играла, и забывать о нем, когда она, усталая, засыпала.

Однажды утром она проснулась от сквозившего из окна холода. Серые улицы присыпало свежим снежком, нарядно блестевшим на солнце. Тем утром она впервые сыграла без метронома. Ноты беспорядочно вырывались из-под смычка, словно безумные акробаты, неспособные крутить сальто как следует, соскальзывая, размазываясь и сбиваясь. Казалось, струны, звуки, пальцы — все обрело свою волю и восстало друг против друга.

На какой-то момент Анья перестала осознавать происходящее, а когда опомнилась, обнаружила, что играет пьесу, к которой зареклась прикасаться и была уверена, что больше никогда за нее не возьмется.

Жесткое платье, которое они с матерью купили за день до прослушивания, царапало шею. Серьезный мужчина в свитере с высоким воротом спросил ее, готова ли она, и его голос эхом раскатился по залу. Анью мутило. Перед ней ряд за рядом плыли одинаково пустые кресла, обитые красно-коричневым бархатом. Матери не было. В горле стоял ком. Анья с трудом заставила себя кивнуть — да, она готова. Новые туфли предательски заскрипели, когда она переступила с ноги на ногу, а потом подняла смычок. Знакомая боль в левом плече и привычное усилие, чтобы заставить себя расслабиться.

Никогда в жизни, ни до ни после, так хорошо Анья не играла. Она закрыла глаза, сначала чтобы представить, что мать сидит в зале, но через минуту забыла об этом, вообще забыла о матери — и обо всем, кроме музыки. Только выжав из скрипки последнюю дрожащую ноту, она поняла, что все это время едва дышала.

Когда счастливая Анья ворвалась в квартиру — ей так не терпелось поделиться радостной новостью, что она напрочь забыла про все волнения и тревоги, — она забыла спросить себя, почему мать так и не пришла на прослушивание. И только в тот момент, когда она уже готова была закричать, что у нее все получилось, что она сделала это — пробилась в Джульярд, совсем как мать до нее, Анья вспомнила.

И нашла мать, лежащую на полу, празднично одетую и накрашенную, не хватало только одной сережки. Именно в тот день все и случилось — мышцы отказали, мать больше не могла держаться на ногах. С тех пор она уже не вставала, так что, когда приходили письма из Джульярда, Анье не составляло труда их прятать.

Теперь она вспомнила все. Музыка лилась из-под смычка, заполняя холодную комнату, но постепенно руки, а потом и все тело стали так сильно дрожать, что ей пришлось остановиться. Неоконченная нота повисла в пустом неподвижном воздухе. И тут зазвонил телефон, будто ждал, когда она закончит. Анья набросила одеяло на плечи и подождала, пока дрожь в руках немного успокоилась. Потом сняла трубку.

— Привет, Анья.

Сердце матери пощелкивало и жужжало под укрывавшим ее одеялом в цветочек.

— Она придет через десять минут, — сказал голос по телефону.

Скулы матери, белая-белая кость под слоем прозрачной плоти.

— Анья? Ты тут?

У Аньи пересохло во рту.

— Я тут.

— Ты все еще готова за это взяться? Ты же знаешь, это необязательно.

Трахея матери, упрочненная углеродным волокном, прочнее стали.

— Да, — сказала Анья. — Идея была моя, и я хочу это сделать.

Она повесила трубку, положила скрипку и взяла камеру.

Анья настояла на том, что второе видео снимет сама. Но когда в дверь постучали, когда вошел настоящий живой человек, женщина с волосами пшеничного цвета, почти как у самой Аньи, настроение у нее изменилось. У женщины оказалось круглое мягкое лицо и свежие щеки, налитые и пушистые, как персики. Кольца радужки вокруг зрачков, если приглядеться, были серые, как дождевые тучи. Еле заметная складка на правой половине лба доходила ровно до его середины. Что заставляло эту женщину так часто приподнимать бровь? Что вообще привело ее сюда, заставило прийти к Анье?

— Привет, — сказала женщина. — Ты, должно быть, Анья. Мне сказали, что ты меня ждешь. — Она разрушила тишину, мир снова обрел звучание, и вдруг всё вокруг заполнил стук сердца Аньиной матери. Тук, тук, тук.

— Да, — сказала Анья, выходя из квартиры с камерой в руке. — Пойдемте.

На крыше женщина любовалась видом, пока Анья устанавливала камеру. Ножки у штатива были тяжелые, и ей не сразу удалось сбалансировать аппарат. Она сосредоточилась