Засада - Донна Тартт

Перевод с английского и вступление Ернара Шамбаева

Трудно найти более болезненную тему для американского общества, чем война во Вьетнаме. Этот конфликт оставил глубокий след в национальной памяти, став символом трагедии и разочарования. Война поколебала веру американцев в непогрешимость своего государства и вызвала беспрецедентный раскол в обществе. Никогда прежде массовые протесты не достигали таких масштабов, никогда еще ветераны не возвращались домой не героями, а людьми, от которых отворачивались сограждане.

Многие большие американские писатели затронули тему Вьетнамской войны. Не стала исключением и обладательница Пулитцеровской премии Донна Тартт (р. 1963).

"Засада" — это история о детях, которые, играя во дворе, воссоздают сцены войны, переживая их так, будто сами находятся в джунглях Вьетнама. Сам рассказ, как отмечает Тартт, изначально задумывался иначе. Автор хотела рассказать историю с точки зрения умирающего солдата, который осознает, как его смерть будет повторяться в играх его сына. Однако в процессе написания Тартт поняла, что история должна быть показана глазами детей, ведь именно они становятся хранителями и продолжателями этой памяти. "На меня сильно повлияли "Случай на мосту через Совиный ручей" Амброза Бирса и рассказ Чехова "Архиерей"", — добавляет Донна Тартт.

"Засада" — о том, как военная травма передается из поколения в поколение, как память о прошлом формирует настоящее.

Донна Тартт Засада

Перед тем как я познакомилась с Тимом — который, несмотря на все что вы сейчас услышите, станет моим лучшим другом на ближайшие лет пять, — мама, ведя меня к его бабушке, строго-настрого предупредила, что я должна быть с ним предельно тактичной.

— Я серьезно, Иви. И ни слова про его отца.

— Почему? — спросила я, ожидая услышать что-то вроде: “Потому что его родители развелись” (именно по этой причине я должна была быть тактичной с Джоном Кендриком, которого просто не выносила).

— Потому что, — ответила мама, — отец Тима погиб во Вьетнаме.

— Его там застрелили?

— Не знаю, — сказала она. — И не вздумай это выяснять.

Мне было восемь, и я казалась младше своих лет. Тиму было семь. Пока моя мама и его бабушка оживленно болтали у входа в ее дом, мы с ним молча изучали друг друга издалека, как два настороженных зверька: я стояла на пороге, освещенная светом дня, а Тим притаился в полумраке прихожей с деревянной отделкой. Я видела его не совсем отчетливо, но то, что он был моего роста, меня порадовало.

Мама положила руку мне на плечо.

— Ты знала, — сказала она тем показным, театральным тоном, которым всегда пользовалась в присутствии посторонних, — что миссис Кэмерон — хорошая подруга твоей бабушки?

Я смущенно отвела взгляд, чувствуя себя неловко из-за широкой улыбки миссис Кэмерон, обнажавшей ее розовые десны. В нашем городке все пожилые дамы дружили с моей бабушкой: если они не играли с ней в карты, то обязательно встречались в церкви. Карточные подруги одевались моднее и выглядели ярче: с крашеными волосами, коктейльными кольцами[1] и сумочками в тон туфлям. Церковные подруги были попроще и добрее к детям; они носили цветочные платья и жемчуг вместо брильянтов (если вообще надевали украшения). Миссис Кэмерон явно относилась к церковным подругам: невысокая, крепкая, с блестящими румяными щеками. Волосы у нее были седые, а вот брови черные, словно мужские, и явно не нарисованные карандашом.

— Привет, милая, — сказала она мне. — У меня во дворе есть чудесные качели. Тим, не покажешь?

Как только мы остались одни, первое, что сказал мне Тим, было:

— Мой папа умер.

— Я знаю, — ответила я.

Он не удивился. Мы стояли напротив друг друга у водяного гидранта на заднем дворе — довольно далеко от дома. Тим был пухленьким, курносым мальчишкой, загорелым до шоколадного оттенка, с диковатыми желто-карими глазами и круглым животиком, как у кролика. Он залез под рубашку и вытащил несколько жетонов на металлической цепочке.

— Это папины, — сказал он. — Теперь они мои.

На жетонах была выбита фамилия Тима, значилось: “Морпехи США”, но не было похоже, будто они действительно принадлежали его отцу, они больше походили на сувенир с ярмарки или из торгового центра.

— Папа гнался за вьетнамцем, который убил его друга, — продолжал Тим. — А потом этот вьетнамец убил и его. Хочешь, покажу, как это было? Я буду папой, а ты — его напарником. Ладно? Вот мы в джунглях. — Он отошел на несколько шагов, а затем обернулся ко мне. — Ты идешь рядом со мной. Не отставай. Нам нельзя разделяться.

— Как меня зовут?

— Хэнк, — мгновенно ответил он. — Хэнк Мэдиган. Ладно, пошли. Мы идем по тропинке к лагерю и болтаем, понятно?

— Понятно, — отозвалась я, догоняя его.

Мы крались бок о бок, пригнув головы, как два солдата на вылазке, осторожно продвигаясь к зарослям кустов на краю бабушкиного двора. Тим велел нам болтать, и я подумала, не спросить ли что-нибудь по-солдатски (“Далеко ли до лагеря, сэр?”), но выражение его лица было таким суровым и решительным, что я побоялась открыть рот, даже в образе. Он уверенно шел к кустарнику, а я не сводила с него глаз.

— И вдруг — из джунглей раздаются выстрелы: тра-та-та-бах! Ты убит, — произнес он спустя пару секунд, пока я стояла, глядя на него.

Повинуясь, я схватилась за грудь и рухнула на траву. Тим тут же бросился ко мне и, упав на колени, начал трясти за плечи.

— О боже! — закричал он. — Держись, Хэнк! Не смей умирать, сукин ты сын!

Я, морщась, стала биться в “предсмертных” судорогах, в то время как Тим колотил меня по груди, отчаянно пытаясь спасти. Меня поразила не только его ругань, но и то, что ради меня он не побоялся нарушить святость имени Господнего.

С заднего крыльца раздался тонкий, пронзительный голос бабушки Тима:

— Хотите лимонаду?

— Нет! — резко крикнул Тим, явно раздраженный ее вмешательством. Он уселся на пятки на траве и с мрачной серьезностью посмотрел на меня: — Ты слишком тяжело ранен. Я не смогу тебя спасти.

Я едва слышно кашлянула и прошептала:

— Прощай. — Затем закрыла глаза и распласталась на лужайке.

В наступившей тишине, пока я лежала неподвижно, прижавшись щекой к шершавой теплой траве, вновь