Вечеринка в саду [сборник litres] - Кэтрин Мэнсфилд

– Ах, как мило, как изысканно, – кричали мы, льстиво хлопая ей. Она поклонилась, как бы говоря своим видом: «Да, не правда ли, и удалилась, а очень юный джентльмен уворачивался от шлейфа ее платья и хмурился.

Рояль закрыли, посреди сцены поставили кресло. Фройляйн Соня направилась к нему. В воздухе повисло молчание. Затем, предположительно, крылатая стрела задела ее брошь на воротнике. Она умоляла нас не идти в лес в платьях со шлейфами, а как можно легче одеться и прилечь с нею на сосновые иглы. Ее громкий, немного резкий голос заполнял весь салон. Она закинула руки на спинку кресла и суетливо вращала тонкими запястьями. Нас охватило волнение, и мы молчали. Герр профессор, сидевший рядом со мной, с чрезмерно серьезным видом и выпученными глазами подергивал кончики своих усов. Фрау Годовски приняла отстраненный вид, свойственный гордому родителю. Единственной душой, которую не тронул призыв со сцены, был слуга, беззаботно прислонившийся к стене и чистивший ногти краем программки. Он был «не на службе» и демонстрировал это всем своим видом.

– Ну что я вам говорил? – закричал герр профессор сквозь шквал аплодисментов. – Темпер-рамент! Все дело в нем. Она – пламя в сердце лилии. Я уверен, что хорошо выступлю. Пришла моя очередь. Я вдохновлен. Фройляйн Соня, – обратился он к девушке, которая вернулась к нам бледной и куталась в большую шаль, – вы мое вдохновение. Сегодня вечером вы станете душой моего тромбона. Только подождите.

Со всех сторон люди кланялись и шептали восхищенные слова в шею фройляйн Соне. Она отвечала величественным поклоном.

– Мне всегда сопутствует успех, – сказала она мне. – Видите ли, я существую, только когда выступаю на сцене. В Вене после пьес Ибсена нам дарили столько цветов, что три букета даже приходилась ставить на кухне у повара. Но здесь трудно. Здесь так мало волшебства. Разве вы сами не чувствуете это? Нет того таинственного благоухания, которое почти ощутимо исходит из душ венских зрителей. Моя душа голодает от нехватки этого. – Она наклонилась вперед, положив подбородок на ладонь. – Голодает, – повторила она.

Появился профессор с тромбоном, дунул в него, поднес к одному глазу, закатал манжеты рубашки и погрузился в душу Сони Годовски. Он произвел такой фурор, что его попросили сыграть «Баварский танец», который, по его признанию, скорее является дыхательным упражнением, чем произведением искусства. Фрау Годовски отбивала ритм веером.

Следующим выступал молодой джентльмен, который пропел тенором, что любит кого-то «с кровью в сердце и тысячей болей». Фройляйн Соня разыграла сцену отравления с помощью маминой склянки с пилюлями и «кушеткой» вместо кресла, молодая девушка проскрипела колыбельную на детской скрипке, а герр профессор совершил последний обряд жертвоприношения у алтаря больных детей, исполнив национальный гимн.

– Мне нужно уложить маму в постель, – прошептала фройляйн Соня. – Но после этого я должна прогуляться. Мне просто необходимо хотя бы на мгновение дать свободу своей душе. Не желаете ли вы прогуляться со мной до станции и обратно?

– Отлично, постучите, когда будете готовы.

Так современная душа и я оказались вместе под звездным небосклоном.

– Какая ночь! – произнесла она. – Вы знаете стихотворение Сапфо о ее руках, прикасающихся к звездам? Я чувствую с ней связь. И что удивительно – я не только чувствую с ней связь, но и нахожу частицу себя – некое сходство, часть собственного «я», словно тысячи отражений моих рук в темном зеркале, – во всех работах великих писателей, особенно в их неотредактированных письмах.

– Как досадно! – ответила я.

– Не знаю, что вы имеете в виду под этим «досадно», это скорее проклятие моей гениальности… – Она неожиданно замолчала, уставившись на меня. – Вы знаете о моем несчастье? – спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

– Мое несчастье – это моя мать. Жить с ней – значит похоронить свои нерожденные устремления. Вы же слышали про булавку сегодня? Это может показаться мелочью, но мне испортило три первых жеста. Они были…

– Проколоты булавкой, – догадалась я.

– Да, именно так. И когда мы приезжаем в Вену, я становлюсь жертвой перепадов настроений. Меня охватывает желание совершать дикие и необузданные поступки. И мама говорит: «Пожалуйста, сначала налей мое лекарство». Помню, как однажды я впала в ярость и выбросила из окна кувшин для умывания. Знаете, что она сказала? «Соня, нет ничего плохого в том, что ты выбрасываешь вещи из окон, если бы ты только…»

– Выбирала что-нибудь поменьше, – предположила я.

– Нет… «Предупреждала меня об этом». Унизительно! И я не вижу света в конце этого тоннеля.

– Почему бы вам не присоединиться к гастрольной труппе и не оставить мать в Вене?

– Да что вы говорите! Оставить мою бедную, хрупкую, больную, овдовевшую мать в Вене! Я скорее утоплюсь. Я люблю свою маму, как никого другого на свете – никого и ничего! Вы считаете невозможным любить свое несчастье? «Из моей великой скорби Песни малые родятся»[42], – так говорил Гейне или я сама.

– Это нормально. – Я хотела подбодрить фройляйн Соню.

– Но это вовсе не нормально!

Я предложила вернуться. И мы пошли обратно.

– Иногда мне кажется, что решение кроется в замужестве, – сказала фройляйн Соня. – Если я найду простого, кроткого мужчину, который будет обожать меня и присматривать за моей мамой, – мужчину, который станет моей подушкой, ведь гении не могут рассчитывать найти равного, то я выйду за него замуж… Вы, наверное, заметили, что герр профессор уделяет мне особое внимание.

– Ох, фройляйн Соня, – сказала я, довольная собой, – почему бы не женить его на вашей матери?

В этот момент мы проходили мимо лавки парикмахера, и фройляйн Соня сжала мою руку.

– Вы, вы, – запинаясь, произнесла она. – Какая жестокость! Я сейчас упаду в обморок. Снова выдать маму замуж, выдать прежде, чем меня, – это унижение. Я сейчас же, прямо здесь упаду в обморок.

Я испугалась.

– Вы не можете, – произнесла я, встряхивая ее. – В пансионате вы можете падать в обморок сколько угодно. Но не здесь. Все лавки закрыты. И ни души вокруг. Не глупите.

– Здесь, и только здесь! – Она указала определенное место и, красиво обрушившись, упала и не двигалась.

– Вот и отлично, – произнесла я, – вы лишились чувств. Но, пожалуйста, не задерживайтесь там.

Она не шевелилась. Я отправилась в сторону дома и каждый раз, когда оглядывалась, видела темную фигуру современной души под витриной парикмахерской. В конце концов я бросилась бежать и вызвала герра профессора из его комнаты.

– Фройляйн Соня упала в обморок, – сообщила я с неким раздражением.

– Du lieber Gott![43] Где? Как?

– Рядом с лавкой парикмахера на улице, что ведет к станции.

– Боже мой! Неужели она забыла взять с собой воду? – Он схватился за графин. – И никого рядом с ней?

– Нет.

– Где мое пальто? Не важно, уж лучше простужусь. Намеренно простужусь… Вы готовы отправиться со мной?

– Нет, – ответила я. – Вы можете позвать с собой слугу.

– Но нужна женщина. Я не могу проявить бестактность и самостоятельно пытаться ослабить ее корсет.

– Современные души их не носят, – ответила я. Он оттолкнул меня и пронесся вниз по лестнице.

⁂

Когда на следующее утро я спустилась к завтраку, за столом пустовали два места. Фройляйн Соня и герр профессор отправились на дневную экскурсию в лес.

Любопытно.

Спасибо за выбор нашего издательства! Поделитесь мнением о только что прочитанной книге.

Notes

1

Новозеландский лавр – вечнозеленое дерево семейства Corynocarpaceae, эндемичное для Новой Зеландии. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания редактора.)

2

«Жизнь несносна» (прим. пер.).

3

Услышала (фр.).

4

Мордочка цитирует Евангелие от Матфея 25:5, намекая на то, что хозяин опаздывает: «И как жених замедлил, то задремали все и уснули». (Прим. пер.)

5

В те годы женщины, расчесываясь, собирали волосы и хранили их, чтобы потом сделать из них шиньон. (Прим. пер.)

6