Вечеринка в саду [сборник litres] - Кэтрин Мэнсфилд

class="p1">– Это напомнило мне о том, – он провел пальцем по крылу своего носа, – что сегодня вечером после ужина управляющий пансионата вручил мне счет за неделю. Немыслимо. Вы не поверите, но он взял с меня доплату за жалкий стаканчик молока, который я пью на ночь от бессонницы. Естественно, я не стал за это платить. Но трагедия истории заключается в другом: отныне я не могу рассчитывать на то, что молоко будет наводить на меня сон; мое отношение к нему как к чему-то спокойному и умиротворяющему полностью разрушено. Я знаю, что впаду в лихорадку, пытаясь объяснить недостаток великодушия у такого состоятельного человека, как управляющий пансионатом. Подумайте обо мне сегодня ночью. – Он наступил на пустой пакет каблуком. – Подумайте, что со мной происходит самое худшее, пока ваша голова лежит на подушке и вы засыпаете.

На парадное крыльцо пансионата вышли две женщины и стояли там, держа друг друга под руку, их взгляды зависли над садом. Одна – старая и сухощавая, почти полностью в черном и слегка поблескивающем, с ридикюлем из атласа. Другая – молодая и стройная, в белом платье, золотистые волосы со вкусом украшены сиреневыми цветами душистого горошка.

Профессор подтянул к себе ноги и, выпрямившись, одернул свой жилет.

– Семья Годовски, – пробормотал он. – Вы их знаете? Мать и дочь из Вены. Мать страдает от внутренних недугов, а дочь – актриса. Фройляйн Соня – очень современная душа. Думаю, она вам очень понравится. Сейчас она вынуждена ухаживать за матерью. Но какой характер! Я даже как-то оставил рисунок в ее альбоме для автографов, она там в образе тигрицы с цветком в волосах. Вы меня извините? Возможно, мне удастся убедить их познакомиться с вами.

Я сказала, что собираюсь в свою комнату. Но профессор поднялся и шутливо погрозил мне пальцем.

– Так не годится, – сказал он, – мы друзья, и поэтому я буду с вами совершенно откровенен. Я думаю, они сочтут это слишком «очевидным знаком», если вы удалитесь при их появлении, после того как сидели здесь со мной наедине в сумерках. Вы знаете это общество. Да, знаете, и не хуже меня.

Я пожала плечами, отметив краем глаза, что, пока профессор произносил это, мать и дочь Годовски пересекали лужайку в нашем направлении. Они уже стояли перед герром профессором, когда тот поднялся.

– Добрый вечер, – произнесла дребезжащим голосом фрау Годовски. – Чудесная погода! У меня от нее настоящая сенная лихорадка!

– Фройляйн Годовски ничего не сказала. Она кинулась к розе, растущей в будущем фруктовом саду, а затем величественным жестом протянула руку герру профессору. Он представил меня.

– Это моя английская подруга, о которой я вам рассказывал. Незнакомка среди нас. Мы вместе ели вишню.

– Как чудесно! – вздохнула фрау Годовски. – Вместе с дочерью я часто наблюдала за вами из окна нашей спальни. Не правда ли, Соня?

Соня впилась в мою внешнюю и видимую форму внутренним и одухотворенным взором, а затем повторила свой величественный жест, на сей раз – в мою сторону. Мы вчетвером уселись на скамейку с тем легким волнением, которое испытывают пассажиры, расположившиеся на своих местах в ожидании свистка поезда. Фрау Годовски чихнула.

– Интересно, это сенная лихорадка, – заметила она, нащупывая в атласном ридикюле носовой платок, – или все-таки роса? Соня, дорогая, роса уже выпала?

Фройляйн Соня подняла лицо к небу, прикрыв глаза.

– Нет, мама, моему лицу достаточно тепло. Ох, смотрите, герр профессор, ласточки проносятся, словно маленькая стайка японских мыслей, nicht wahr?

– Где? – воскликнул герр профессор. – И впрямь, над дымоходом из кухни. Но почему «японские»? Разве их нельзя точно так же сравнить с маленьким косяком немецких мыслей в полете? – И он обратился ко мне: – А в Англии есть ласточки?

– Насколько я знаю, в определенное время года. Но, несомненно, англичане не придают им настолько символическое значение. В Германии…

– Я не бывала в Англии, – перебила фройляйн Соня, – но у меня много английских знакомых. Они такие холодные! – Она вздрогнула.

– Холоднокровные, как рыбы, – вырвалось у фрау Годовски. – Ни души, ни сердца, ни такта. Но с ними не сравниться в том, что касается тканей на платья. Я провела неделю в Брайтоне двадцать лет назад, и дорожная накидка, которую я там купила, до сих пор не износилась – та, в которую ты заворачиваешь грелку, Соня. Мой покойный муж, твой отец, Соня, хорошо знал Англию. Но чем больше он о ней узнавал, тем чаще повторял мне: «Англия – не более чем остров из говядины, плавающий в теплом море подливки». Такое блестящее сравнение. Помнишь, Соня?

– Я ничего не забываю, мама, – ответила Соня.

– Это только подтверждает ваше призвание, уважаемая фройляйн, – заметил герр профессор. – Я задаюсь вопросом – и это очень занимательно, – является ли память благословением или – простите за выражение – проклятием?

Взгляд фрау Годовски был устремлен вдаль, уголки рта опустились, лицо сморщилось. Она залилась слезами.

– Ach Gott! Милостивая леди, что я такого сказал? – воскликнул герр профессор.

Соня взяла маму за руку.

– Знаешь, – обратилась она к матери, – сегодня на ужин тушеная морковь и ореховый торт. Предлагаю занять места. – В ее трагическом взгляде прочитывалось недовольство нами с профессором.

Я последовала за ними через лужайку и поднялась по ступенькам. Фрау Годовски бормотала себе под нос: «Такой замечательный, любимый муж»; фройляйн Соня свободной рукой поправляла «украшения» из душистого горошка.

⁂

«Концерт в пользу больных католических детей состоится в салоне в половине девятого вечера. Участвуют фройляйн Сони Годовски из Вены, герр профессор Виндберг на тромбоне, фрау старший преподаватель Вайдель и другие».

Это объявление висело на шее печальной оленьей головы в обеденном зале. Повесили его за несколько дней до события, и оно украшало чучело как красно-белый нагрудник, заставляя герра профессора склоняться перед ним со словами «приятного аппетита». Пресытившись его любезностями, мы решили, что было бы лучше переложить обязанность улыбаться на официанта, которому платили как раз за то, чтобы он угождал гостям.

В назначенный день замужние дамы расхаживали по пансионату и выглядели как мягкие кресла с обивкой, а незамужние – как завешенное муслином трюмо. Фрау Годовски приколола розу в центр своего ридикюля; другой цветок был вправлен в небрежные складки белой накидки на ее груди. Джентльмены были в черных фраках и белых шелковых галстуках, и пушистые цветки в петлицах щекотали им подбородки.

Пол в салоне блестел, стулья и скамьи были красиво расставлены, а под потолком висела гирлянда маленьких флажков – они развевались и покачивались на сквозняке с энтузиазмом белья после воскресной стирки. Было решено, что я сяду рядом с фрау Годовски, а герр профессор и Соня присоединятся к нам, когда закончится их выступление.

– Почувствуете себя одной из исполнительниц, – радостно сказал мне герр профессор. – Очень жаль, что англичане так немузыкальны. Не важно! Сегодня вечером вам доведется услышать нечто особенное: во время репетиций мы обнаружили целое гнездо талантов.

– Что вы собираетесь декламировать, фройляйн Соня?

Она откинула волосы назад.

– Я всегда решаю в последний момент. Выхожу на сцену, выжидаю немного, и меня словно что-то поражает вот здесь. – Она положила руку на брошь, приколотую у воротника. – И… слова сами приходят!

– Наклонись-ка, – прошептала мама. – Соня, милая, у тебя на юбке сзади видна булавка. Хочешь, выйдем и я застегну ее как следует или ты сделаешь это сама?

– Ох, мама, пожалуйста, не говори таких вещей. – Соня залилась краской и сильно рассердилась. – Ты же знаешь, как я чувствительна к малейшему неприятному замечанию в такой момент… Я бы предпочла, чтобы юбка свалилась с меня…

– Соня, душенька моя!

Раздался звонок.

Вошел слуга, чтобы поднять крышку рояля. В порыве волнения он совсем забыл о том, как это делается, да еще и прошелся по клавишам грязной столовой салфеткой, которую принес, перекинув ее через руку. Фрау старший преподаватель споткнулась на помосте, а очень юный джентльмен, который следовал за нею, дважды высморкался, прежде чем швырнуть свой носовой платок в глубь рояля.

– Я знаю, нет в тебе любви ко мне,

Нет для меня и незабудок.

Ни любви, ни сердца, ни незабудок, —

фрау старший преподаватель вещала голосом, который, казалось, исходит из забытого где-то наперстка и не