Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Она потянулась руками к подвязанным над плитой связкам каких-то растений, пробуя на ощупь, не совсем ли подсохли. Такие же букеты и венички сушатся у нее и над печкой, и над окнами снаружи.
— Много набрали.
— А ты поглядел бы, сколько на чердаке! Весь увешан. На всякую хворобу травка есть. Людям помогаю… Болеть, конечно, не дай бог, но коль занедужишь, прибегай — вылечу!
Катя вышла из своей комнаты, уже одетая по-походному — в пестреньком платье, в голубой косынке, в башмаках. Поздоровалась со мной по имени. Слышала, может, как приятели меня называют или от тети Паши.
Я напросился с ними. Пошли налегке. Бабка прихватила лишь ножовку.
— Прошлый раз приметила две сухие осинки.
От стеснения перед Катей держусь поближе к старухам.
— Иль осина хорошо горит?
— Топили когда-то, горела неплохо. — Ответила на мой вопрос бабка Лебедиха и, перейдя на шутливый тон, прибавила веселой скороговоркой: — Раньше-то все хорошо горело. Раньше-то все сладкое было, да теперь кислое стало!
Бабка занимала меня все более: сноровистая во всяком деле, она и на язык шустра. Всему, что ни встретится в пути, у нее есть объяснение, присказка.
— Август, август — лета закат. До обеда лето, а после обеда осень. И всего-то он наготовил, месяц-щедровик. Собирай, не ленись! А скворчики уже в стаи сбились, носятся — крепость крыльев пробуют. И грачи готовятся к отлету — подкармливаются на полях и лугах: путешествие предстоит не близкое, и следует подкопить силенки…
Увидит при дороге душичку, зверобой или еще какую полезную траву, сламывает верхушки, приговаривая:
— Это от простуды, это от бессонницы, это от головной боли… А это гадость! — сказала она мне, когда я тоже начал срывать какие-то цветы. — Выбрось! Трава в лесу есть всякая: и для доброго дела, и для злого.
— А какой красивый! — говорю про выброшенный цветок.
— Зло тем и опасно, что бывает порой красиво. И яд тем опасен, что бывает сладким.
Выйдя на пригорок, бабка, явно опасаясь чего-то, поглядела по сторонам. Подшучиваю над ней:
— Знать, лесника боитесь?
— Не-е. Лесник человек хороший. Или не знаешь нашего Евсеича?! Он тут всех приезжих водит к каменной сосне. Не бывал еще там? Ну? Надо непременно сходить! Говорят, ту сосну рубили на святой праздник. А работать на святой праздник — большой грех. Уже начали ее сваливать, и тут как ударит молонья с неба. И сосна окаменела, и лесорубы окаменели. Сосна агромадная и, видать, такая тяжелая, что ни на чем не увезешь. Так и лежит там. А каменных людей, баяли, отправили будто бы в Москву, они там и поныне… Сам же Евсеич эту сосну нашел, еще при барине, тому назад лет шестьдесят, пожалуй. Медаль ему дорогая дадена от государства — за разведение лесов…
Рассказывает, а, вижу, беспокойство ее не проходит.
— Кого же боитесь?
— Калабуха-объездчика.
— А что, за деревья, видать, наказывают?
— Смотря за какое. Ежели живое срубишь — штраф пятьсот рублей. А ежели сухое, то обругает тебя Калабух по-всячески, как ему хочется, и боле ничего… Прошлый раз на него угодила с хворостом. Сначала-то, конечно, с матюками на меня: «Растуды твою туды!» — и в божаку, и в крестяку, и в клеточку, и в полосочку. А потом… тихо-мирно отпустил…
Не хотелось ей, как я понял, ругань его слушать.
— Ну да ладно. Собака лает — ветер носит…
Сухие деревца пилили по очереди, они были небольшими, под силу донести любому здоровому мужику. Одно взяли на плечи бабка с Катей, другое — мы с тетей Пашей. Они ушли раньше, а мы чуть погодя, чтобы, как сказала бабка, не идти кучей.
Из глубины леса до нас донеслось конское ржание.
— Спрячемся! — тетя Паша свернула с тропинки. Я поддался ее испугу. Мы сбросили осинку в кусты и отошли в сторонку, словно бы не имеем к ней никакого отношения.
Появился верховой — тощий, хмурый мужик. Оглядел нас молча: люди не здешние, в руках — зверобой, душица, не к чему придраться.
— А вы никого здесь не встретили?.. Кто-то двое мелькнули в кустах. Баба в голубом платке…
— Цэ ж, видать, мы и булы! — сказала тетя Паша. У нее и Кати косынки одинаковые. Сказала и пошла поискать опенков.
Мужика я узнал.
— Здравствуйте, — говорю, — товарищ майор!
Он заметно смутился.
— Или не помните? Вы меня с дружками подвозили со станции в дом отдыха. Вы со свадьбы возвращались.
— Возможно… И что, видать, здорово я тогда брехал?
— Да вроде бы… не очень.
— Ха! — Мужик тихо рассмеялся. — Какое там не очень, если столь высокий чин себе присвоил… О, я что угодно наговорю! По настроению. Я и лейтенант, и капитан, и майор. А бывает, что и полковник. Ха-ха!
Выгадывая время для Кати с бабкой, чтобы им уйти незамеченными по Глухому логу, предлагаю Калабуху закурить американского табаку.
— Да что в нем толку! Ваши ребята угощали. Баловство одно. Трава и трава! Никакой крепости… Закурим моего!
Он спрыгивает с седла и со мной идет по дороге, ведя коня в поводу.
— Говорят, где-то тут окаменевшая сосна? — спрашиваю с единственной целью — задержать мужика подольше.
— Она в другой стороне, в пятьдесят девятом квартале… Хочешь поглядеть? Тогда не прозевай. В начале сентября туда Евсеич-лесник каждый год водит школьников… Агромаднейшая, видать, сосна была. Такой толщины, сколько ни езжу по лесу, нигде не вижу… Говорят, жила она пятьдесят миллионов лет назад. Да я не верю. Вранье это! Неужто и в ту пору здесь был сосняк? Может, еще скажут, что и объездчики тогда были. Ха-ха!
И так получилось, что мы Калабуха от Кати и бабки отвлекли, а сами явились из лесу пустыми. С опушки, где мы расстались с объездчиком, возвращаться за осинкой было делом безнадежным: никаких ориентиров запомнить не удосужились, и, конечно, мы бы ее не нашли.
Бабка руками всплеснула:
— Надо же, принесла нелегкая этого Калабуха!
Было очень стыдно перед ней за свою несообразительность, мы оба молчали.
— Ну, ладно. Я-то видела, где вы бросили лутоху. Не пропадет!
Тетя Паша занялась опенками, я заторопился к себе: в доме отдыха наступило время обеда.
Возвращаюсь, глядь — из Глухого лога на пригорок к своему дому бабка Лебедиха с Катей поднимаются, несут ту самую, брошенную мной и тетей Пашей осинку. Обе довольные, улыбающиеся. Добились-таки своего. Уволокли две лутошки из-под самого носа Калабуха.
7
Любочка готовилась к отъезду, и ей хотелось в оставшиеся дни как можно дольше побыть со мной. Отоспавшись от вечернего свидания, я бежал на утреннее
