Такси за линию фронта - Станислав Кочетков
Генеральный их госпредприятия аж светился от гордости и радости за Я-Taxi, и Фомич вдруг прожевал то, что крутилось на языке, мол, «а что сотрудники скажут». Тем более, когда вспомнил, что практически все шоферы-таксисты, да и ремонтники тоже, сейчас не на постоянной работе в таксопарке, а совместители-почасовики: и по налогам выходит меньше, таксисту больше денег на руки, и у конторы никаких головняков с больничными, страховками, социалкой. И тут привычные взгляды и нормы Фомича отстали от практики бизнеса, опять он устарел, как дерьмо мамонта.
А вокруг!.. А вокруг играла музыка, лилось шампанское и чего покрепче, произносились речи и тосты: веселились, поздравляли, танцевали, чокались и выпивали все настолько давно привычные, что уже почти родные лица. И смотрел Фомич на них с обиженным удивлением:
«Ведь радуются?.. Да, и вправду радуются! Чему они радуются? Тому, что я ухожу, что меня здесь больше не будет? Что, может быть, меня больше вообще ни разу в жизни не увидят? Что, я всех достал? Аж так достал, чтоб радовались? Как? Когда? Что я сделал такого или сказал? Может, подумал? Боже, в чем моя вина, хоть и невольная?»
И вот эту безвозвратную обреченность пенсионера не смогли скрасить ни премии, ни награды, ни подарки. И даже ключи от яркого, светло-зеленого, как самый ранний весенний салат, пятнадцатилетнего полноприводного бусика «Шевроле», когда-то бывшего инкассаторским броневичком. Восстановили, кузов от брони облегчили, переоборудовали в грузопассажир категории «B», который Фомич всегда рассматривал с радостью и восхищением, что такое чудо есть в природе… Даже этот подарок не заставил новоявленного пенсионера плакать от счастья или преисполниться благодарности предприятию, в котором проработал больше двадцати лет. Подлая мыслишка грызла мозг и не хотела прогоняться: «Да-да. И транспортный налог, и страховка на такое старье ого-го, и теперь в бухгалтерии все будет чики-пуки…»
И в результате затянувшегося на весь рабочий день чествования уходящего на заслуженный покой все и всех понимающий Фомич напился. Впервые за двадцать лет и впервые на рабочем месте. Даже казалось, не таксопарк прощается с Фомичом и провожает его на пенсию, а Фомич, как нечто большое, цельное, но такое древнее, такое же архаичное и вечное, как ядро Земли, прощается и отпускает таксопарк, как непутевого блудного сына, в опасное самостоятельное плаванье. Домой его привезли уже бывшие сотрудники.
Вслед за наступлением пенсии наступила дождливая осень, переходящая в дождливый декабрь. А что городскому пенсионеру под плачущим дождем делать? Вот и Фомич, наверное, маясь от безделья, вдруг впал в медвежье состояние, стал сутки напролет спать. Нет, просыпался, как и прежде, в пять, быстро делал, что по дому нужно сделать, завтракал, собирался, а потом опять ложился спать до обеда. Опять что-нибудь важное по дому, обед и после обеда поспать. А после ужина уже сам Бог велел спать ложиться. А жена уже три года на пенсии, она уже к пенсионному режиму дня привыкла.
Так и в тот раз было. Всю ночь шел дождь. Утром Фомич встал, печь протопил, поздние листья со двора замел, ливневки почистил, воду из бочек в большую цистерну слил, ночной свет погасил, позавтракал, жене кофе приготовил — и лег спать.
Проснулась Галина Филипповна, кофе из термокружки с сыром выпила, и вдруг захотелось ей выпечки, свежей и сладкой, лучше кексов. Глянула, что муж спит, и засобиралась за творогом к молочнице, в конце переулка налево. А в конце переулка, сразу за двором молочницы, с утра, кроме листьев, вдруг еще и «лепестки». И детвора соседская шныряет, гадость взрывающуюся рассматривает, еще чуть-чуть — руками потянется.
Не стерпела Галина Филипповна, отложила молочницу с творогом на потом. Ведь с детства в ней казачье «чужих детей не бывает», а внуков — так и тем более. Свои-то ведь далеко — не понянчишь, не наездишься. Шмыг обратно в свой двор, лепестковую лопату — сделанный Николаем Фомичом агрегат из хитро обрезанной пластиковой бутылки на трехметровой легкой ручке — хвать, и пошла «лепестки» с дорожек собирать. Как муж учил, издалека и очень осторожно снизу поддеть — и на мягкое, на кучу листьев, ведь осень все же, аккуратно выложить. И следующий. А потом, как сама Галина Филипповна позже говорила, жадность ее подвела: сразу три «лепестка» так кучно и удобно лежали. Вот и не донесла, один из трех с лопаты свалился. И, как на грех, прямо на кучку гравия — гравием воронки в асфальте после прилетов засыпают.
Не было бы гравия — максимум лопата бы сломалась, расстояние-то три метра. А так получилось, что фугасный «лепесток» взорвался и разбросал взрывом гравий. И Галина Филипповна, по ее словам, сама себя гравием и покалечила.
Николай Фомич тут же перестал спать вовсе, просто боялся уснуть. Особенно когда услышал от вояк, прибывших с медиками на взрыв — мол, старая дура сама себя покалечила и сама виновата. Ибо нефиг тут своевольничать, нужно просто вызывать МЧСников. А до приезда саперов не бегать где ни попадя с одороблом наперевес, а выставить флажки и охранять. Много чего мог бы сказать Фомич, но, как ни странно, понял и эту логику. Понял и принял, хоть и не мог согласиться, как тогда, в таксопарке. И в одну ночь поседел.
К больной маме, чтоб ей ноги сохранить, примчался из Крыма старший сын, Филипп Николаевич. Хоть и работает в клинике красоты, но все же хирург, и хирург знатный, запись к нему со всей России за полгода. Потолкался в операционной, как сам признавался, почти ничем и не помог, разве что новые лекарства и средства для пластической хирургии пригодились. Ведь тут совсем не так, как там, у него — никаких долгих размышлений и кропотливой укладки тканей, никакой эстетики или естественной красоты человеческого тела, даже реабилитация дело десятое, все на потоке. Операция прошла удачно? Воспалительных процессов нет? Как кровь, давление, температура? Поврежденное приживается? Вот и прекрасно, в общее, в терапию, готовьте следующего, в реанимации больные в коридоре лежат. На нарах в два яруса.
И смотрели коллеги по профессии на Филиппа Николаевича с его скрупулезной дотошностью, как аборигены на инопланетянина, ну или царь Горох на Змея Горыныча: «Чем-чем питается? Девственницами?! Жаль зверушку, сдохнет он у нас от голода!»
А потом… Потом, когда чудо-лекарства заморские закончились, походил-потерся Филипп Николаевич по медучреждениям Города, насмотрелся на житье-бытье донецкое, измучился, как и батя,
