Такси за линию фронта - Станислав Кочетков
Тут и ополченец сообразил, подключился. Калаш на ОБСЕшника навел, мушкой ему в кадык. С предохранителя снял, и что-то от остальных требует. МЧСник откуда-то бумагу достал, и крупными печатными буквами сверху пишет: «Протокол». Тут ОБСЕшник аж на колени упал и залопотал что-то часто-часто, а что — я еще не слышу. И как-то оно вдруг мирно, тихо стало в комнате. И пошел совсем другой разговор. Негромкий, но часто-прерывистый, как будто на рынке торгуются. Договорились, убрал ополченец калаш. Встал ОБСЕшник с колен. Потный, красный, отдувается, смотрит на меня задумчиво-недоверчивым взглядом. А потом достает свой телефон и к той бумажке, на которой телефон внучка записан, тянется.
Звонить удумал, проверять? Звони-звони, так ведь без толку! Этот номер, как мы с внучком договорились, только для эсэмэс, и то несрочных. Внучок-то у меня, хоть и молод еще… Нет, звезд у него немного, всего одна. А вот просветов на погоне два, и позывной отличается от позывного известного комбрига одной буквой. И вправду стоит на промке, но ведь разведка! А я… я ведь старый, я и заговариваться могу. И не только как сейчас, в свою пользу. Так хрен чего ты из этой одной буквы вытянешь. И ничего не проверишь, а вот номер свой засветишь. И тебя у них пробьют, и откуда ты звонил, как это… о! — локацию пробьют. И даже если эти трое никому ничего не расскажут… И ведь говорили мне знакомцы из серой зоны, что и ОБСЕшники тоже мародерят, когда за руку поймать некому, да не верил я… Ан, выходит, дыма без огня не бывает! Если вымолил и согласился, значит, водятся за тобой грешки, гнида толстомордая! Значит — вычислят, запомнят, а когда надо — привлекут и посадят. На короткий поводок или на кукан, как приманку для другой добычи, покрупнее…
Что-то заговариваться я стал даже в мыслях… А, вот и доктор возвращается к моей руке, к торчащей в вене иголке. И кровь из нее чуть-чуть сочится, толчками — густая такая, ленивая, будто и не моя.
Укол, от которого жар по вене разлился. А потом и по всему телу, как будто опять задницей на горячей трубе приплясываю. И сразу задышалось легко, муть перед глазами отступила. И подумалось: как хорошо, что эти трое не забрались ко мне в подвал — не отбрехался бы. Там ведь инструментов да станков… И токарный, и фрезерный, и сверлильный, и отрезной-расточной, и сварочник на тележке — старый еще, плоской шиной медной намотанный, и на двести двадцать, и на триста восемьдесят, на три фазы, разве что я уже старый, даже из подвала эту тележку выволочь не могу…
Это еще батя мой, казак кубанский, расстарался. После войны их кавалерийскую дивизию на Кавказ отправили. В Степанакерте нашел мамочку мою, езидку, христианку-азербайджанку, и поженился по демобилизации. И поехали они по комсомольской путевке Донбасс поднимать. И тут в сорок восьмом родился я, и им, как молодой семье с дитем, выделили землю под дом. А на той земле оказался то ли бункер какой, то ли бомбоубежище фашистское, но с проваленной крышей и засыпанный землей. И батя на этом бункере, как на фундаменте, саманку построил. Но толщина стенок бункера в земле — метр, не меньше. Потому позже, когда всю землю из бункера выгребли и ничего не нашли, уже я с сыном обложил саманку в полтора шлакоблока, а снаружи еще и облицовочным кирпичом! И получил дом восемь на десять. И стены такие, что можно второй этаж поднимать! Я и ствол от укропского танка, что рядом с поселком разорвало, когда он из башни с казенником выломался, уже под будущий опорный столб в подвал спустил. Я этот второй этаж мечтал для внучика выстроить.
Батя, хоть и казак, всю жизнь любил с металлом возиться. На железной дороге ремонтником подвижного состава, потом уже и инженером. А я к железу равнодушен был, мое дело — шахта. Я ведь тоже в Закавказье служил, погранцом. Там и жену нашел, точь-в-точь как батя: вроде черкешенка, но русская, и по образованию учитель русского. Конечно, и знал, и умел на станках работать, но не любил. Азарта в этом нету, азарта и риска. То ли дело в забое, в проходке, а особо в ВГСЧ! Есть где и удаль свою показать, и доброе дело сделать, и скорость, и ювелирная точность, и риск, и на-гора потом так вкусно воздух дышится, и ласково небо тучками хмурится, когда сердце ровнее бьется. Сын мой, Юрка, что в Череповце, в деда пошел. Тоже всю жизнь с железом, со сталью. Для него я эту мастерскую в подвале и собирал. А потом…
А потом оказалось, что вот это все, что внизу — оно, конечно, крутое да мощное… Патрон да бабку смени — на моем токарном хоть колесную пару вагонную точить можно. Но оно ж электричество жрет, как танк соляру. Это при Союзе энергия копейки стоила, а потом… Опять же, современное — оно, конечно, мелкое и маломощное, но и энергии ему нужно тьфу да ничего. И ведь колесные пары точить каждый день не будешь. Чаще как раз вот такого, маломощного, и хватает за глаза. И по размерам, и по весу оно для меня сейчас ой как лучше. После шестидесяти пяти слаб я стал, не то что в молодости. Но на современный инструмент у меня уже доходов не хватает.
Зато внучок, дочкин сын — он в меня пошел. Хотя, вернее, даже не в меня, а в прапрадеда, в батю отца моего, в лихого казака. Тот в пластунах до революции, в буденновцах в разведке. И этот — как в войну в разведку пошел, так будто второй раз родился.
Закончил доктор уколы делать — и такой расслабон на меня напал, глаза сами закрываются. Вытащил медик затычку из надувной подушки, она сдулась — и опустился я на кровать уже считай в лежачем положении. Аккуратно укрыл меня той ОБСЕшной блестящей накидкой, вышел из спальной и свет выключил. Лежу — и вдруг слышу! Будто через гул, через шум ветра в ветвях или грохот прибоя, но ведь слышу! Отчетливо так слышу, как во дворе, за окном разговаривают:
«И не дай бог тебе этого деда хоть чем-нибудь обидеть! Любой, самый зряшный его каприз не исполнить! Слышишь?»
«Я, я. Слышу».
«И окна! Чтоб окна новые, пластиковые, привезли да вставили! А то негоже,
