Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Я никогда-никогда не позабуду, каким впервые предстал передо мной послевоенный Сталинград. Волжский флагман-теплоход, принявший меня и моего друга в Ульяновске, на самом рассвете, когда сон особенно сладок, разбудили разноголосые вскрики. Друг меня растолкал: «Наверное, уже он». Кто «он» — уточнять не требовалось: имя города всю дорогу не сходило с уст едущих с нами людей, с волнением ожидавших встречи с ним. За какие-то считанные минуты опустели все люксы, все каюты обеих палуб, пассажиры, поднявшись наверх, облепили поручни правого борта, сперва перешептываясь, а затем в полном молчании все пристальнее вглядываясь в проступающие сквозь дымку бесформенные нагромождения, подобно рухнувшим горным скалам, безжизненные, молчаливые — такое не под силу никакой фантазии. Потом начали обозначаться отдельные дома, вернее сказать, не дома, а то, что осталось от них, — уродливые остовы с зияющими провалами, без окон, без дверей, без крыш. Ни единого живого здания, ни одной целой трубы. И час, и полтора движемся вдоль берега — перед глазами одно и то же: на бледном фоне зари возникают друг за другом, выстраиваются в непрерывный скорбный ряд дома-калеки. За ними ничего нет — одни голые высотки. И казалось, будто бы весь Сталинград вышел на берег и, онемевший от боли, замер на кручах.
Сойдя на берег, я поспешил подняться на Мамаев курган, на котором, казалось, земли было меньше, чем пуль и осколков. И ни деревца на нем, ни кустика, ни травинки. Торчала лишь какая-то, вся изрешеченная бронебойными пулями железная труба. На один лишь миг я представил, какой тут бушевал ураган, — и содрогнулся. Чернели внизу разбитые, обгоревшие нефтяные баки, угадывались на берегу причалы военных переправ.
Еще можно было наскочить на мину (на том же Мамаевом кургане), еще таились в руинах неразорвавшиеся бомбы и снаряды (а в стене одного дома — врезавшийся и оставшийся в ней торчать немецкий истребитель), еще не по себе было от ведущих в несуществующие этажи лестничных пролетов, от глядящих на тебя со всех сторон пустых окон, но уже был в Сталинграде и один живой дом — Дом Павлова.
С той поры у меня хранятся винтовочный патрон и три ржавых чугунных осколка, подобранные на том месте, где ныне высится мемориал защитникам Сталинграда. И всякий раз, когда проезжаю мимо, гляжу, с обостренной памятью о войне, сквозь слезы на проплывающую за окном вагона величественную, олицетворяющую Мать-Родину женщину с обнаженным, высоко поднятым мечом…
— Да лучше бы мы в Сталинград и не ездили! — Произнеся это, тетя Паша всхлипнула, минуты две ей понадобилось, чтобы справиться со слезами и продолжить свой рассказ. — До поездки мы хоть на что-то надеялись, думали: пройдет какое-то время, и Герочка даст знать о себе. Пусть надеялись бы впустую, но все-таки було бы чем душе держаться. А после бы исподволь, со временем, смирились бы, не одни мы такие, стольких посиротила война… Тогда мы и это, самое последнее потеряли. Сказали нам, что Геркин бронекатер погиб от прямого попадания бомбы в ноябре сорок второго года, во льдах, и затонул, из экипажа не спаслось ни одного человека… Тогда-то и приключилась с Катей беда. Всю дорогу домой я реву, а она смеется, радостно выкрикивает: «Мой Герочка! Мой Герочка!» Сама прихорашивается, ни дать ни взять — перед свиданием. Счастливая. Как вернулись, сразу же давай в доме прибирать, наводить чистоту. Что ни утро — моет полы. Сама в работе и мне сидеть не дает: «Герочка едет! Что ж ты?..» Коробочка была из-под обуви, так она ее установила на столе. И день-деньской не отходит от нее. Покрутит вот так рукой, будто это телефон, а другую вот так, к щеке, будто трубка в ней. «Алло! Алло! — кричала як это було в Сталинграде. — Герочка! Ну что же ты? Я уже обед приготовила. Приходи скорей!.. Жду!..» Измучилась я, на нее глядючи… Дальше — больше. В затон прибывают пароходы. Как заслышит Катя гудок, сейчас же заторопится: «Пойду Герочку встречу!» Надевает модные туфельки, лучшее платье. Я ее останавливать, да разве удержишь!.. Каждому, кто в морской форме, кидается на шею: «Герочка мой!» Люди, те же моряки, приводили ее домой, или сама за ней иду. Да непросто это — оторвать ее от моряка. Всякий раз бьется в истерике — оттого что не дают ей побыть с ее Герочкой. Безутешную, уставшую от борьбы, я укладывала ее в постель, она подолгу металась, всхлипывала и, когда уже никаких сил не оставалось, засыпала… А когда наступил День Победы и стали возвращаться солдаты с войны, и вовсе Катя от рук отбилась. На «Джон Риде», а то и просто пешком — да так хитро, не всегда уследишь — убегала в город, на станцию… С какой радостью народ встречал победителей! И она вместе со всеми — счастливая, среди счастливых женщин, встречающих своих мужей. И як попадется ей на глаза моряк, она к нему, вся сияющая. Зацелует его, говоря самые нежные слова. День ее ищу, другой, порой целую неделю. Вся измучаюсь, изведусь. Находила ее то в милиции, то в комендатуре. Приведу домой, она тихая, спокойная. Посчитаешь: знать, одумалась наконец-то. И обе мы спим, как убитые. А утром гляну — опять ее нет… Так и пришлось, по совету добрых людей, отвезти ее в одно глухое село, подальше от города, к бабке Лебедихе, моей хорошей знакомой Бабка намного старее меня, богомольная — не обидит. Она знает всякие травы, лечит ими больных. Катю поит якими-то отварами, и ей получшело. Всякий раз, як бываю у них, радуюсь: и разговор ее, и поведение, и интересы — все як у нормального человека. И все же, провожая меня домой, непременно скажет: «Как там Герочка без меня? Не скучает? Подкармливай его хорошенько! Привет ему. Поцелуй его за меня,
