Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Сразу же набрели на грузди. Хорошие грибы, беломолочные, молодые. И самые крупные стали моей добычей. В азарте я мечусь от одной семьи груздей к другой и совсем не замечаю, как тетя Паша подолгу копается гам, где я уже успел грибы порезать. Неужели она после меня что-то находит? Склонившись, разгребает листву, вскрывает бугорочки. Казалось мне, что тут уже ничего нет. Оказывается, есть. Сравниваю содержимое наших корзин: у меня грибы крупные, как лапти, у нее — все меленькие, один к одному. Теперь я от тети Паши ни на шаг.
— Герочка мой был смелый, — заговорила тетя Паша, когда мы, набрав грибов, расположились на лужайке позавтракать. — С измальства дружки иначе его и не кликали: Герой да Герой. На Азове, бывало, як разыграется трамонтана — ветер такий, як заштормует, а Герка с хлопцами ялик отчаливают и — в море. Интересно им, видишь ли, на большой волне покататься!.. А закончил школу — прямиком в мореходку. Тут и война. Сперва с Дону письма слал, а потом с Волги. Як спознались-слюбились Герка и Катерина — не знаю. Только к моему приезду до Сталинграду воны вже вместе булы. Квартировали у Мамаева кургана. Он — командиром на бронекатере, старшина первой статьи. Она — телефонисткой при штабе военной флотилии. Ходила в матроске, которая дуже була к лицу ей, голубоглазой да светловолосой… Времечко було тревожное: город день и ночь бомбили, фрицы Дон перешли. Мои молодые виделись редко. И як же воны беспокоились друг за друга, як тосковалы! Дуже я пугалась за них: при такой-то любови если один загинет, то и другому того же не миновать… Провелы до себя телефон. Прибежит Катя домой и сразу к аппарату, ручку крутить. Да так рада була, коли удавалось дозвониться до Герки. Так заботливо спрашивала: «В каком часу тебя ждать? Не приготовить ли обед? А где тебя встретить?» И всегда ласково так называла: «Герочка мой! Герочка милый!» А он ее: «Милочка! Крошка моя!» Или же, когда в шутливом настроении, просто: «Кроха!» И часто: «Кохана, сэрденько мое!» — как зовут казаки своих невест и жинок у нас на Кубани…
Разговор моей тети, плавный, певучий, с непонятными словечками незнакомого южного края, мне всегда казался немного таинственным. Родня моя, когда тетя у нас гостила, потихоньку посмеивалась над ней: так разнится ее кубанская речь от нашего крутого волжского оканья. Порой кажется, и букв таких в алфавите нет, какие она выговаривает. В то же время буква «ф» ей не всегда поддается. Она говорит: хвотограхвия, хрицы, телехвон, хвлотилия. Ведро у нее — цебарка, кот — кит, петух — пивень, сделать — зробить, туча — хмара, туфли — черевики, посиделки — вечерница, сундук — скрыня. Можно только догадываться, что значат квасоля, цибуля, важить, узвар, чувал, рогач, прочуханка, торба, майдан, чапля. Занятны ее присловья, присказки. Одна особо полюбилась моей родне: «Кому счастье, тому и пивень несется». Наверняка и Герка говорил вот так же, по-матерински балакал.
На родине тети Паши, где позже я оказался, тоже многих моих слов не понимают, кое-кто насмехается над неисправимым моим оканьем, а одна станичница после беседы со мной шептала возмущенно, делясь со своими подругами:
— Чи он нерусский, чи просто ломается? На «г» говорить.
После недолгого раздумья тетя Паша продолжала:
— Вскоре Герка и вовсе перестал появляться дома. Бронекатера несли охрану судов на переправе, перевозили подкрепление в Сталинград, а обратно забирали эвакуированных. Самое время уехать и нам с Катей, а она Герку оставлять не хочет. Ну а я разве их брошу? И моим рукам дело нашлось. Кормила моряков, сбрасывала зажигалки с крыш, ухаживала за ранеными. Осподи, не приведи никому видеть, что тогда вокруг нас творилось! Сущий ад. Грохот, пожары. Два месяца ни було дожжей. Город як чорна хмара: дым, пыль, гарь — белого света не видно!.. Что стало бы с нами — неизвестно. Но Геркино судно вышло из строя, и самого его ранило при атаке бронекатеров на прорвавшихся немцев у Рынка. Осподи, да как могли все эти катерки устоять против бомб и снарядов! «Мой плавучий танк» — так называл Герка свою посудину. А что в ней от танка? На ней до войны плоты тягали… Но бились, как могли. Заявился Герка, весь перевязанный — голова и грудь в бинтах, рука вот як сейчас у тебя, на марлевой косынке, только не правая, а левая. Скомандовал собраться: приказано ему вывести свой бронекатер на ремонт. С пожитками, у каждого по узелку, в ночь спустились мы к причалам, отыскали Геркино судно. Своим ходом оно идти не могло. Двинулось оно на буксире боком, сильно накренясь, и всем нам — уцелевшим четверым матросам, самому Герке, Кате и мне — пришлось сразу же откачивать воду из отсеков, затыкать пробоины. А тут як налетят немцы, навешали люстр, давай бомбардировать. Герка — к пулемету, матросы — к пушкам, помпы — на нас с Катей. В гору глянуть страшно: трассирующие пули и с неба, и с земли. Фрицевские самолеты чуть ли не по головам ходят, строчат из пулеметов. Буксирчик на волнах кидает из стороны в сторону. У Рынка попали под обстрел с берега. Немцы кричат: «Рус, буль-буль!» Герка приказал зажечь дымовые шашки, и так, под дымовой завесой, шли дальше. Перед нами вспыхнула баржа. Мабуть, она была с бензином, он огненной лавой растекался по воде — казалось, сама Волга горит. Из-за Ахтубы били «катюши». С канлодок строчили пулеметы и били зенитки. Одного стервятника достали, и он врезался в берег. Немцы забоялись, перестали снижаться, вели бомбежку с высоты, поэтому не попадали. Потом отстали… Шли мы вверх по Волге. В какой затон ни зайдем, нигде не принимают из-за перегруженности мастерских. Так и добрались до Криуш. Рабочей силы не хватало. Мы с Катериной опять пригодились, так и жили при мастерских… А через месяц мы с нашим Георгием расстались. Катя криком кричала — знать, чуяло ее сердечко. И я терзалась: придет ли казачушка из походушки? Он же был спокоен. Стоит на палубе отходящего катера, возле рубки, отдает нам честь и улыбается. Уже без бинтов. В полной морской справе. С кортиком у пояса. Фуражка с «крабом». Китель, брюки аккуратно выглажены. На груди нашивки за ранения, орден Красной Звезды. Таким он и поныне в моей памяти… Уезжая, приказывал мне Катю поберечь, из Криуш не уезжать. Да и куда было податься? К себе, на Кубань? Она под немцем. К вам? Вы и сами бедовали по чужим квартирам. А тут
