Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский
— Не понимаю, — злится Галлаи, — куда эти олухи девали артиллерию, должны же быть у нас противотанковые пушки, но куда, к лешему, они запропастились?
Уцелевшие немцы прыгают в окопы, воронки, бьют по танкам фауст-патронами. Два танка им удается подбить, но тут же на них наваливается русская пехота. Тех, кто остался в живых, вытаскивают из окопов и гонят в тыл. Значит, все кончено? Продолжения не будет?
— Геза! — кричу я, вспомнив, что у нас нет другой одежды, кроме военной формы. Вот нелепая история, чего доброго, попадем в самый настоящий плен, сочтут, что мы тоже дрались в этом бою. — Геза, черт тебя возьми, как же со штатской одеждой?
Но он не слышит. Кругом стоит гул, треск, грохот. Мною овладевает такая ярость, что я готов ломать и сокрушать все и вся. Вбегаю в дом, стаскиваю со стула Гезу и при виде его заплаканного лица совсем теряю голову.
— Что ты ревешь, жалкий идиот, где штатская одежда?
— Да, — мямлит он, — ведь отец…
— Не тяни! По твоей милости мы угодим в Сибирь, но прежде я укокошу тебя!
— Мы ведь договаривались, что отец сегодня вечером сюда…
— Будет поздно! А если он совсем не приедет, что тогда? Никто из нас не может показаться в городе, мы все в военной форме!
— Да, ты прав. Но если хочешь, давай я… ну, конечно, как я раньше не сообразил, ведь иного выхода нет.
Он протирает очки, надевает помятую шляпу.
— Никуда ты не пойдешь, — слышу я за спиной суровый голос Деше, я даже не заметил, как он вошел. — Чужой жизни тебе не жаль! Лишь бы свою шкуру спасти!
— И твою тоже, если хочешь знать! — парирую я. — И вообще давай без наставлений, я сыт ими по горло. Если собираешься сдаваться в плен, пожалуйста… но меня не заставишь!
— Обменяйся с Гезой одеждой и ступай.
— Меняйся сам! Болтать о справедливости и я умею, но пойти на риск…
Он вышвыривает меня за дверь, причем так энергично и легко, что я отлетаю к самому ореху. Какая у него, однако, сила в руках! Я отталкиваюсь от дерева. Нет, этого нельзя так оставить, недопустимо, чтобы все меня на смех подняли. В глазах моих, как в красном тумане, расплывается винокурня и я ору что есть мочи:
— Порешил жандармов и теперь боишься нос показать? Хоть других-то не впутывай в свои грязные дела. — И я бросаюсь на Деше, но Галлаи и Шорки меня оттаскивают.
— Вы что, белены объелись? — оторопело рявкает Галлаи. — Кто же мог знать, что все кончится сегодня утром? Но здесь-то их нет пока, да и вряд ли они придут скоро, а там, глядишь, обойдется как-нибудь, зачем же драку затевать.
— Не на меня ори, а на своего старшего лейтенанта. Я тоже могу толкнуть кого угодно, для этого особого ума не требуется.
— Он прав, господин старший лейтенант, нельзя же между собой… ты не обижайся, нам нужно вместе держаться, червям негоже пожирать друг друга, очень тебя прошу.
Деше, ничего не ответив, возвращается к каменной тумбе, садится на нее и пытается отыскать глазами линию фронта. Какая глупость, уму непостижимо! Ловчим, изощряемся, рискуем, чтобы под конец из-за какого-то жалкого тряпья все пошло насмарку. Геза виновато, бочком выходит из дома.
— Ты прав, — шепчет он мне на ухо, — все-таки я должен был сходить, ведь у меня и повязка Красного Креста есть.
— Да пошел ты к черту! Какой толк, что я прав? И вовсе я не прав, как не прав и Деше, и все мы. Я просто хочу остаться дома, любой ценой остаться, и плевать мне на моральную справедливость, если меня угонят отсюда.
— Все это зря, — угрюмо произносит Фешюш-Яро, — раз уж мы здесь, то обязаны быть готовыми к любым неприятностям. Я на собственном опыте убедился и крепко убедился… Ни в коем случае нельзя затевать свары со своими, даже если тебе невтерпеж. Несправедливость в конечном счете может привести к непоправимой беде.
Идиот. Несет какую-то околесицу, будто мы от нечего делать играем в покер и заботимся лишь о том, чтобы набрать побольше очков. Я не собираюсь стыдиться, и не подумаю.
— Что ты тут мораль разводишь? Это вовсе не относится к делу. Валить лес где-нибудь за Уралом — это, по-твоему, справедливо?
— Что же, если смотреть в корень и вспомнить, что творили оккупанты на их земле, то в этом есть своя историческая справедливость.
— Заткнись! Ты разве не видишь, что война — это гибель и разрушения? Глаза выпучил, а не замечаешь, что русские не в воздух стреляют. Кто будет восстанавливать разрушенное здесь? Они, что ли, пришлют сюда своих каменщиков?
— Нельзя же подходить так примитивно, все зависит от того…
— Знаю, что ты скажешь! Деше тоже твердит: мол, не они начали, они только дают сдачи. Но ведь я тоже не начинал, почему же я должен расплачиваться, пусть «адмирала от кавалерии»[55] гонят возводить стены, а Гитлер будет белить их, благо он маляр по профессии… Только я голову даю на отсечение, что генералов не заставят работать, они и в плену будут жить припеваючи, так что заткнись со своей липовой справедливостью.
— Всем воздадут по заслугам, не беспокойся, на сей раз главным виновникам не отвертеться.
— Ну а не главным? Я, например, в чем виноват?
— Ладно, давай не будем спорить, сейчас не время и не место… Со своей стороны я сделаю все возможное. Расскажу о вас все как есть и надеюсь…
Он продолжает говорить, но я уже не слышу. Вокруг стоит оглушительный грохот. Артиллерия обстреливает на сей раз Череснеш и железнодорожную станцию. Все немецкие и венгерские минометы, полевые орудия, станковые пулеметы, противотанковые пушки изрыгают огонь в ту сторону, откуда наши только что отступили. Бьют по русским, преследующим отступающих, но не столько по ним, сколько по домам. В обеих частях города много небольших
